ПОСТСОВЕТСКИЕ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННЫХ ПЕРЕМЕН
Для того, чтобы постичь социально-политические сдвиги в Украине первой половины 90-х годов, стоит повнимательнее всмотреться в такие трансисторические социальные формы, как «цех» и «фратрия».
О том, что за годы советской власти человек «коренным образом изменился», говаривали еще во времена так называемого застоя. Но вот прошло не так много лет, и с началом «перестройки» он стал изменяться вновь... до неузнаваемости. В зеркале каких социальных конфигураций можно вполне разглядеть его нынешний образ? Вошло в обыкновение утверждать, что он чрезвычайно размыт, поскольку-де рассеянно, неструктурировано само посткоммунистическое общество. Это кажется верным лишь постольку, поскольку у нас продолжают оперировать категориями «класс», «слой», «профессиональная группа» и т.п., не замечая, что эти привычные категории мало пригодны для описания социальных связей индивидов постсоветского времени. Для того, чтобы осознать, что на самом деле современное общество вполне структурировано, надо увеличить масштаб наблюдения. Поэтому, анализируя посткоммунистические трансформации общества, мы будем использовать понятия «цех» и «фратрия», как некоторые универсальные типы структурной организации деловых коллективов. Это позволили бы продумать процессы взаимодействия индивидов и групп на уровне «микрофизики власти» (М.Фуко), в том, глубинном социальном пространстве, в котором происходит деловая кооперация людей и, соответственно, формируются условия их мобильности, реализуются их жизненные интересы и претензии на социальный успех.
§1. Человек корпоративный
Всякий общественный институт как способ поддержания общественных отношений, представляет собой некий порядок, набор правил и норм, который должен быть реализован группой предназначенных для этого людей. Для того, чтобы в институциональную матрицу была вписана та или иная группа, последняя должна вначале распределить между своими членами блага и места в иерархии, предлагаемые институтом. А в свою очередь, для того, чтобы субъективные интересы членов институционально объединенной группы всякий раз приходили в реальное соответствие с интересами поддержания общественных отношений, и при этом соблюдался интерес института, группа должна самоорганизоваться и, действуя в пределах институциональных правил и норм, создать микрополитическую среду. Такая среда может быть крайне жестокой (например, среда, формируемая неуставными отношениями в армии). Её могут не сознавать в достаточной мере собственные агенты. Но существует она всегда. Без сопровождающих микрополитик не может осуществляться никакая общественная практика, никакой социальный обмен.
Что же это за микрополитическая среда? Каждый индивид, вовлеченный в практическое дело, не свободен от предзаданного ему делового окружения; от того, насколько правильно он будет вести себя со своими начальниками, подчиненными, коллегами, деловыми партнерами и т.п., зависит размер вознаграждения, место в иерархии. От правильно выбранной манеры поведения зависит и рабочий климат, в котором предстоит находиться индивиду, и степень его личной свободы или зависимости. Характер отношений в деловом кругу очень разнообразен: приказы, режим взаимных обязательств, патронаж, соперничество, солидарность и т.д. и т.п. Применение этих тактик (коммуникативных действий) составляет будни микрополитики. Однако ее стратегия состоит в ином. А именно в том, чтобы создать оптимальный для данного коллектива людей режим взаимодействия с институтом, в рамках которого он сложился и существует.
Стабильную деловую группу, чьи отношения имеют микрополитический характер, можно назвать корпорацией. Это слово выразительно передает «пластику» описанного типа взаимодействий. На микрофизическом уровне социум представляет собой сложную сеть взаимодействующих корпоративных объединений. Общество как совокупность групп и институтов есть в первую очередь процесс и результат взаимодействия сотен тысяч корпораций.
Лишь будучи втянутым в корпоративные взаимодействия, индивид попадает на пересечение линий господ style='letter-spacing:-.25pt'>ства-подчинения и линий социально-экономического строительства. Здесь властные импульсы, социальные технологии, идеологические ансамбли, этно-культурные обычаи, соединяясь, создают центры власти, вокруг которых завязываются все возможные формы властных отношений или, говоря современным языком, дискурсивные практики власти. Корпорация — это и есть взаиморасположение индивидов вокруг этих центров, средство капилляризации отношений господства. Человек обитает в семье, в той или иной этно-культурной среде, может быть членом конфессионального микросообщества и подданным политического режима, пребывая и действуя в перспективах собственности и власти. Но живет он только в своей корпорации. Здесь под воздействием микрополитической механики индивид реально втягивается во властные отношения. И здесь ему прививается понятие о культуре вообще, об этнической культуре в частности. Пребывая в очаге власти, он воспринимает как должное (или отвергает) тот или иной ансамбль общественных ценностей, приспособленных корпоративным опытом его делового окружения для собственных нужд. При этом лишь микрополитики открывают для индивидов и групп каналы социальной мобильности.
Корпорация — это не единственная возможная микрофизическая форма распределения власти между людьми. Тем не менее человек остается корпоративным по преимуществу. Другой вопрос, какой тип корпорации является господствующим при том или ином социальном укладе и, в частности, в окружающем нас посткоммунистическом мире?
§2. Советский цех
В свое время итальянская городская коммуна дала пример политической самоорганизации свободных граждан, вырастающей из профессиональной кооперации. При советском коммунизме в гораздо большей степени корпоративные (микрополитические) связи групп людей, фактически не распоряжающихся по своему усмотрению средствами производства, становились основой всей общественной жизни.
Коммунистический цех представлял собой корпорацию наемников, чей уровень потребления социальных благ зависел от степени близости к централизованным распределителям материальных ценностей и услуг, достигаемой, в первую очередь, благодаря положению в институциональной иерархии. Выгодная позиция в структуре распределения давала возможность индивиду (и его корпоративному окружению) вторично (т.е. помимо того или иного общественного института), перераспределять ценности. Делать карьеру в советском обществе означало получать более широкие возможности доступа к вторичному корпоративному переделу различных благ и ресурсов. В связи с этим основной темой микрополитик при коммунизме всегда оставалась борьба за ключ к «распределителям», безразлично, шла ли речь о распространении на предприятии льготных путевок в санатории и дома отдыха или о предоставлении предприятию внеплановых ассигнований. Поэтому официальная жизнь, правила и нормы легального общежития отодвигались в сознании их агентов на задний план. Таланты, профессиональные качества, квалификация играли второстепенную роль в сравнении с микрополитической хваткой, умением «обходиться с людьми» и соблюдать «особый интерес» в любой ситуации. Это вело к искажению системы социальной мобильности. Общество, по сути, теряло контроль над профессиональными качествами и этическими ориентациями людей, попадающих на те или иные ступени общественной иерархии. Формировался режим, при котором социальный успех определяется в первую очередь корпоративной порукой.
На протяжении советской истории коммунистические институты как могли боролись с разрушительными для государства стихиями корпоративной микрофизики власти, но в целом — безуспешно. Ни система контроля и экономических поощрений, ни жесткая идеологическая обработка не давали стабильных результатов. Корпоративный строй реагировал на новую политику институтов, приспосабливался к ней и продолжал жить по своим правилам. С годами потребительская ценностная ориентация становилась доминантой в корпоративной жизни на всех социальных этажах. Надзор над тем, как деловые коллективы исполняют свои функциональные обязанности, вменялся структурам КПСС; однако именно эти структуры превратились в конце концов в основной источник вторичного перераспределения.
С этой точки зрения общественно-политическая практика Украинской ССР представляет собой классический пример развития советской цеховой структуры. В Украине четко прослеживалась тенденция к корпоративному сепаратизму, что засвидетельствовала деятельность Петра Шелеста, автора книги «Украина наша, советская». Эта книга фактически утверждала идеал республиканских номенклатур — контролировать «ключ от распределителя». Она стоила автору должности первого секретаря, в чем проявилась победа «цеха» над «обществом», победа господствующей корпорации — ЦК КПСС над корпорацией регионального масштаба. Однако и в дальнейшем советский цех в Украине продолжает существовать под влиянием противоречия между центробежным интересом и регламентом партноменклатурной корпорации. Красноречивым символом этой двусмысленности стало высказывание в духе аппаратного жаргона относительно регионально-корпоративной крепости Владимира Щербицкого: «В Украине очень сильная партийная организация».
В истории советского цеха данный период составляет определенную веху и по-своему знаменует кризис общесоюзной партноменклатурной корпорации.
В сталинские времена государство пыталось заставить людей работать при помощи репрессий, что вызвало грандиозный по масштабам приступ социальной агрессии, поставив на грань катастрофы всю систему официальных институций. Власти постоянно применяли идеологический прессинг, на что корпорации отвечали идеологическим саботажем, превращая агрессивные дискурсы в формальные ритуалы лояльности по отношению к коммунистическим институтам. А в 70-е годы вера в коммунистические идеалы на уровне массового сознания уже зачастую отождествляется с наивностью или даже с психическим расстройством.
К 80-м гг. этот modus vivendi наконец совпал с дискурсом власти. Общество становилось внутренне неуправляемым, несмотря на отсутствие каких-либо значительных социальных протестов. Перестройка началась в тот самый момент, когда на сцену вышло четвертое «селекционное» поколение советских людей, которое обеспечивало выживаемость корпораций за счет совершенного владения ритуалом лояльности. М.Фуко принадлежит меткая мысль, согласно которой плебса как социального института не существует, но в обществе, в его общественных группах, в самих индивидах непременно присутствует теневая плебейская сторона — это энергия сопротивления, стремление уклониться от обязательств перед властью. «Это плебейство полагает себя не вне поля властных отношений, а на его границе, являет собой изнанку и рикошет практики властвования; это означает, что любые мероприятия правительства наталкиваются на сопротивление. Тем самым мотивируется все новое расширение сферы господства» 1. В последнее десятилетие существования СССР плебейство из социально-политической тени переместилось поближе к очагам власти, постепенно парализуя нервные центры общественного организма и порождая в конечном счете новый стиль корпоративных взаимодействий.
§3. Постсоветская фратрия
«Перестройка», и, по сути, в этом заключалась ее разрушительная сила, затронула самое основы коммунистического общества — его цеховые порядки. Как только был затронут старый фундамент существования корпораций, коммунизм забился в агонии. В его институтах быстрыми темпами стал формироваться новый тип корпоративного взаимодействия, конкретно выражая те кардинальные изменения, которые «перестроечное» общество претерпевало на базовом уровне — там, где устанавливается реальное соответствие между способами перераспределения и потребления социальных благ и принципами сотрудничества индивидов. Этот новый этос корпорации формировался в противовес советскому цеховому плебейству последнего десятилетия. Сегодня он, фактически став господствующим, образует глубинный социальный порядок, дающий возможность существовать посткоммунистическим государствам как таковым, несмотря на тотальный нигилизм, пресловутую «криминальную революцию», экономический кризис.
Эта форма корпорации восходит к такой архаической социальной структуре, как фратрия.
«Фратрия» представляет собой особую разновидность делового союза, члены которого в своей деятельности всегда ориентированы на одну генеральную цель — присвоение с позиций силы продуктов чужого труда. Этот тип союза привычно ассоциируется с архаическими военизированными сообществами, которые предшествовали образованию Римского государства. «Фратрии» могут возникать в любой точке социального поля при условии, что доступ к материальным ценностям достаточно прост и относительно безопасен. Они суть формы паразитирования на общественных отношениях. С точки зрения «фратрии» институт является лишь орудием структурирования социальных связей для дальнейшей более эффективной их эксплуатации паразитом. Внутренняя организация «фратрии» стремится к установлению предельного «телесного» контакта (и речевого единства) ее членов («братство»). Она включает суровый механизм инициации и идентификации члена во властной иерархии, жесткую (порой ритуализированную) субординацию, предполагает «прозрачность» индивида для окружения и наличие протоидеологии (коллективного мифа для оправданий способа организации и образа действий). «Фратрия» имеет боевой, наступательный характер, а ее деятельность всегда связана с известным риском. Но, налагая на своих членов жесткую сеть взаимных обязательств, она в то же время защищает их (не путать с цеховой круговой порукой) и в конце концов обособляет от других корпоративных (и даже в целом социальных) групп и обязательств по отношению к ним. В своем наиболее зрелом виде «фратрия» образует в структуре общества замкнутую асоциальную нишу, где не действуют официальные законы. Создается особый этический климат, в корне отличный от предписаний общественной морали, теряет непосредственное значение социальный и профессиональный (приобретенный в «миру») статус индивида.
Разумеется, данная характеристика имеет идеально-типический характер. Вместе с тем, в общественном сознании уже возникло понятие для обозначения этого явления — «мафия». Именно поэтому под «мафиями» подразумевают одновременно и группировки в правительственных верхах, и абстрактные криминальные кланы. Между тем сегодня все социальное тело буквально инфильтрировано, пронизано, кишит «мафиями», а «мафии» не концентрируются лишь в привилегированных, особых пространствах общественной деятельности. «Фратрия» в посткоммунистическую эпоху — и в жестких зрелых, и в размытых зачаточных формах — повсеместно доминирует и становится совершенно необходимой для выживания человека формой деловой кооперации.
Значительную роль здесь играет массовая пауперизация общества, которую мы наблюдаем в Украине. Обнищание становится тут естественным спутником и стимулятором аномии, несмотря на законотворческую или нормотворческую активность всяческих государственных структур и вспышки вербальной деятельности, особенно в функционировании различных партий.
Расслоение нынешнего состава Верховного Совета Украины в условиях тотальной политической неструктурированности общества, а значит, и невозможности полноценной представительской демократии, указывает именно на доминирование фратрии в процессе организации групповых интересов.
Этос фратрии уходит своими корнями в архаическую древность. Х.Ортега-и-Гассет видел в нем «спортивный» зародыш государственности как таковой 2. «Фратрия» имеет место всегда, пусть даже и на маргиналиях социального пространства, в том числе и при капитализме, и при коммунизме. Этот «пережиток» получает второе дыхание обычно там, где производится принудительное корпоративное объединение: в армии на основе всеобщей повинности, в пенитенциарной системе, либо там, где сохраняют силу патриархальные традиции. Тень «фратрии» лежит и на деятельности политических элит 3. «Фратрия» — первичный «варварский» тип концентрации индивидов вокруг очага власти, возникающей не на базе производительной и меновой кооперации, не на основе рыночных отношений собственности, а на основе насильственного отчуждения ценностей у производителя или торговца. Только тогда, когда общество начинает структурироваться на базе демократического законодательства, «фратрия» уходит в тень политики и вытесняется на маргиналии экономической жизни.
Быстрым формированием нового этоса «фратрии» мы обязаны по крайней мере трем смертоносным процессам, осуществившимся в теле коммунистического общества и продолжающим в силу понятных причин оказывать сильнейшее воздействие на жизнь посткоммунистического мира. Речь идет об 1) институциональном закреплении особого интереса советской бюрократии, 2) приватизации (латентном и официальном присвоении) определенными группами населения «социалистической общенародной собственности» и о 3) принципиальном изменении характера социальной мобильности.
«Перестройку» начали, провели и победно завершили не враги СССР, не диссиденты, а обыкновенные советские люди, в чьем потребительском, организованном двойной моралью сознании общенародные богатства (включая не только материальные ресурсы, но и символические капиталы) предстали в образе эдакой пещеры Сезам. Недоставало лишь магического Слова. Казалось, что заклинания духа свободной конкуренции, рыночных отношений, частной собственности автоматически раскроют перед народом горизонты светлого потребительского будущего. Нэпа, который коммунистическое государство в нужный момент могло бы прикрыть 4, из перестройки не вышло и выйти не могло: в считанные годы (и в этом коренное отличие от ситуации 20-х) коммунизм лишился своего главного и, по сути, единственного защитника — цехового чиновника, который на опыте собственной жизни внутри материализованной утопии убедился в бесполезности коммунистической идеологии для себя. Демонстрация капиталистического изобилия, осуждение сталинизма, создание формальных условий для существования многоукладной экономики не привели к массовому трудовому энтузиазму. На заклинания рыночников и оппортунизм правительства экономика реагировала как система — прогрессирующей дезорганизацией; население, осознав, что повышение заработной платы на самом деле означает снижение жизненного уровня, ударилось в «авантюрный капитализм». Но важнее всего, что сами агенты институциональных практик (государственно-хозяйственные и партийные работники) в значительной степени всем своим предшествующим (социальным и хозяйственным) опытом созрели для использования такой архаической социальной формы, каковой является фратрия. Нэп, как социальное явление, сошел на нет во многом из-за того, что наиболее мобильная часть населения империи осталась к нему равнодушна. И наоборот — в конце 80-х мобильная часть общества (а она концентрировалась при старом режиме вблизи очагов власти и в местах скопления потребительских ресурсов), приложила все усилия для разрушения советской институциональной машины, эксплуатации в личных целях открывшихся для освоения «синекур».
Чиновник (в том числе и партийный) секуляризировался с завидной быстротой, что стало одной из причин «чудесного» разрушения, казалось бы, незыблемого здания КПСС. Потеряв возможность порождать систему институциональных норм и правил, а также осуществлять надзор над корпоративными отношениями на всех этажах советского общества, институт Партии изжил себя. Коммунистическое государство рухнуло в раскатах требований социальной справедливости сугубо коммунистического толка. Отмена тоталитаризма дала жителю СССР свободу неучастия в любых институтах самоорганизации масс: в политике, в экономике, в культуре. Цеховые основы коммунизма уже (и давно) являлись ему лишь в виде обременительного ритуала, и теперь, когда, казалось бы, стали доступными любые формы социального созидания, он направил усилия лишь в одном направлении: усвоив негативистскую по своей сути риторику «ускорения» как очередной ритуал лояльности, он словом и делом стал разрушать то, что доселе хоть как-то сдерживало и чиновничьи аппетиты, и криминальную стихию, то, что делало корпоративные практики хотя бы частично подконтрольными, а социальные процессы в целом управляемыми, а именно — институциональный строй советского государства. Закономерно, что цели чиновничьих группировок, не заинтересованных ни в каких формах контроля своей деятельности, вполне согласовывались с настроениями советского населения. Советский Союз умер во время тяжелейшего приступа социальной зависти. И это был, пожалуй, единственный момент, когда интересы оплебеившегося цеха и набирающей силу фратрии парадоксальным образом совпали.
Глобальный крах институтов, полная утрата ими регулятивных функций в период «перестройки» стал бичом посткоммунистического общества, несмотря на потоки законотворчества и бюрократическую риторику (вспомним чудовищное многословие Горбачева). Сам язык закона перестал выражать и структурировать ансамбль наличных общественных практик, вырождаясь в жаргон господства. Эта тенденция, ведущая к утверждению этоса фратрии, сегодня наблюдается повсеместно.
Коммунизм умер раньше, чем оформились и заработали социальные модели современного капиталистического общества. Идеология реформ, таким образом, как бы загодя лишалась реального социального основания. За гражданским фасадом не действуют ни коды практической этики 5, ни режимы социальной идентификации и корпоративного взаимодействия, которые только-то и придают институтам западной демократии и экономики позитивный смысл. И наивная уверенность в том, что законо- и нормотворчество в конце концов заставит массы людей жить «цивилизованно», фактически никак не обоснована. Великие трудности посткоммунистического общества коренятся в том, что разрушение цеховых структур, их обесценивание в глазах всех мобильных индивидов вылилось в массовое отвращение к институциональным практикам как таковым. И чем более общество охватывается идеей «черного передела», тем неизбежнее на волне массового плебейства архаичная «фратрия» заполняет все поры социального тела.
Из вышесказанного не следует, что наступают времена «анархии», «беззакония». Парадокс заключается в том, что с тех пор, как потухли «цеховые» очаги власти, по сути, только благодаря пресловутой «криминальной революции», благодаря «особому» паразитическому интересу, который преследуют группировки «фратеров», на всех этажах общественного здания посткоммунистическая элита продолжает воссоздавать мифологию «работающих» общественных институтов (учреждений, законов и т.п.) и трансформировать ее в некоем «демократически-капиталистическом» направлении. Динамику «фратрии» с самого начала горбачевских реформ придала предпринимательская деятельность.
В посткоммунистической либеральной риторике, дополнительной по отношению к предпринимательству, предприниматель предстает как инноватор, локомотив всеобщего процветания и технического прогресса.
Однако для людей, решивших стать на путь предпринимательства, «фратрия» в этих условиях становится единственно возможной формой деловой кооперации. Чтобы в этом убедиться, достаточно проследить, каким образом госаппарат превращал новый «экономический уклад» в гигантскую машину присвоения национальных богатств, латентной приватизации общенародной недвижимости, в частности. Пока «советский человек» содрогался от ненависти к коммунистической номенклатуре, мобильные граждане СССР побратались, позабыв навсегда, кто партийный функционер, кто спекулянт валютой, кто обладал привилегиями, кто вообще не связывал с социализмом никаких перспектив на будущее.
Украинцы также были свидетелями превращения комсомольских и партийных функционеров в банкиров, инженеров — в мытарей, ученых — в «челноков»-коммерсантов, а «расхитителей социалистической собственности» — теневиков — в респектабельных дельцов и официальных экономических советников.
Таким образом, от того, что осуществляется «розбудова самостійної держави» (Украина), — предпринимательская «фратрия» нисколько не страдает. Напротив, она извлекает из этого существенную выгоду: происходит перераспределение прибыли между теми, кто ее получил на рынке, и теми, кто регулирует его деятельность. «Фратрия» превращается в стабильную и системообразующую социальную форму, что, по сути, гасит потребность в иных способах социальной самоорганизации. «Фратрия» выступает как главная предпринимательская «инновация» в области организации социального пространства в посткоммунистическую эпоху.
На наших глазах произошел тектонический сдвиг в системе микрофизики власти, иными словами, в комплексе власти—знания, который обеспечивал единство и стабильность социального целого на протяжении десятилетий тоталитарного режима. И прогнозировать его последствия — преждевременно. Советские люди освободились от «смирительной рубашки» коммунизма вовсе не так, как это предусматривалось сценариями посткоммунистических либеральных «терапевтов». Нет ничего удивительного в том, что культура доиндустриальной эпохи в ее микрополитических преломлениях то и дело проступает в очертаниях посткоммунистической эпохи, прекрасно согласуясь с «потемкинскими деревнями» демократии, облеченными в форму модного экономического жаргона, разговорами о реформах, обвальным падением производства и уровня образования, безработицей коммунистического «цеха», разрушившегося вовсе не во славу индустриального процветания и научного прогресса, гражданского мира, равенства и братства. Могучая «Фратрия» и чахлый «Цех», все более становящийся массовой богадельней для неудачников, сосуществуют и противостоят друг другу. Раскол между ними происходит уже не на уровне идеологических, классовых, сословных, имущественных, национальных противоречий. Он творится в антропологической глубине, приобретая базовый характер отделения «своих» от «чужих».
«Деловая» элита посткоммунистического мира не принимает на свой счет определение «буржуазия». Да и понятно почему. Если буржуазное просвещение ознаменовалось тем, что в дополнение к властной вертикали кормящихся от ойкосов феодалов ремесленники и торговцы создавали эффективную «горизонталь» социальных обменов, «закат» коммунизма ознаменовался химерной номенклатурной предприимчивостью и повсеместной асоциальностью. Постсоветская фратрия победила коммунистический цех, но вместе с тем крайне усложнила формирование действительно демократических общественных институтов в обозримом будущем.
1 См., в частности, Зиновьев А. Коммунизм как реальность.—1980.
2 См. в кн.: Glucksmann A. Les maоtres penseurs.—Р.,1977.—Р. 321.
3 Ортега-и-Гассет Х. Спортивное происхождение государства// Философская и социологическая мысль.—К., 1990. —№ 6.—С.38-48.
4 См., в частности: О.Білий, В.Бурлачук. Ми, філологи// Сучасність.—1992.—№7.—С.73-81.
5 Истинные планы горбачевской команды нам и сегодня ещё трудно понять. Однако за потоками официальной риторики (о «гражданском мира», о «классовом сотрудничестве») в целом просматривался общий «проект». «Путевки» комсомольским вожакам в коммерческие структуры, попытки создать аналог «народных предприятий Г.Геринга» и т.п. свидетельствуют о тенденции превращения советского строя в «корпоративное государство».
6 О разных типах коллективизма и корпорации см.: Sainsaulieu R. l’identitй au travail: Les effets culturels de l’organisation.—P., 1988; Зиновьев А.А. Запад. Феномен западнизма.—М., 1995.