Алексей Миллер РОССИЯ И РУСИФИКАЦИЯ УКРАИНЫ В XIX ВЕКЕ Очевидно, что «национальные» концепции истории в очень большой степени есть настоящее, опрокинутое в прошлое. В этом смысле они отражают интересы национальных политических элит и национальных или «национализирующихся» государств 1. Но вполне ли национальные концепции истории отражают интересы историков? Очевидно, что телеологический подход к конструированию национальных мифов будет доминировать. Вопрос — позволим ли мы ему доминировать безраздельно? В этом главный и вполне мною разделяемый пафос вызвавшей оживленную дискуссию работы М. фон Хагена 2. Иначе говоря, эта статья адресована тем российским и украинским историкам, которые не готовы целиком посвятить себя «упражнениям на заданную тему». Процесс развития украинского национального самосознания и формирования украинской нации в XIX в. до сих пор описывался по преимуществу в двух оптиках. Одна из них — это телеологическая оптика естественности и безальтернативности процесса, который, подобно траве, пробивающейся сквозь асфальт, неизбежно преодолевает все препятствия, создаваемые антиукраинской политикой империи. Другая оптика, представленная, например, в сочинении Н. И. Ульянова 3, оценивает этот процесс как цепь трагических, противоестественных случайностей и плод интриги разнообразных антирусских сил. Я хочу предложить посмотреть на этот процесс иначе — как на процесс закономерный, но не предопределенный. Иными словами, мой исходный вопрос таков — была ли в XIX в. альтернатива, и, если да, то почему она не была реализована 4? Та потенциальная альтернатива, которую я хочу рассмотреть, это русификация украинцев. То есть, я хочу перефразировать знаменитое и несправедливое во всех его составляющих изречение Валуева «украинского языка не было, нет и быть не может» в формулу, которая тогда, в середине XIX в. вполне имела право на существование: «украинского языка могло бы не быть» как альтернативы русскому, подобно тому, как гэльский или провансальский не являются сегодня альтернативой соответственно английскому и французскому. Итак, большинство в русском образованном обществе и в правительственных кругах в течение всего XIX в. разделяет концепцию триединой русской нации, включающей в себя велико-, мало- и белорусов 6. С точки зрения успеха реализации этой концепции в XVIII в. была проделана, если воспользоваться современным штампом, большая и успешная работа. Административная автономия гетманата была уничтожена, традиционные украинские элиты были в подавляющем большинстве инкорпорированы в русское господствующее сословие и ассимилированы, а более развитая в XVII и части XVIII в. украинская культура подверглась провинциализации и стала по преимуществу крестьянской. Этим были созданы первоначальные предпосылки для решения значительно более трудной задачи — русификации массы украинского крестьянства. Можем ли мы оценить эту безусловно трудную задачу как заведомо невыполнимую для того времени? Доступный нам для сравнения благодаря Юджину Веберу пример — Франция, в которой даже в середине XIX в., по крайней мере, четверть населения не говорила по-французски, a patois (наречия) часто были настолько далеки от французского, что путешественнику не у кого было спросить дорогу — нереальная ситуация при разговоре какого-нибудь проезжего русского барина с украинским крестьянином 6. С французским патриотизмом среди этих неговорящих по-французски крестьян дело обстояло плохо. Охотники сопротивляться франкоизации имелись. Между тем Мистраль стал последним гением провансальского стихосложения, а его современник Шевченко — одним из основателей украинского литературного языка. То есть французам удалось, хотя только к концу XIX в., утвердить французский как единственный и единый язык высокой культуры для всей территории Франции, что позволило им в XX в. создать национальный миф о естественности, совершенной добровольности и давности этого состояния. Почему русским не удалось сделать с Украиной того, что французы сделали с Лангедоком или Провансом? (Правомерен и вопрос, почему, после того, как эта неудача стала очевидной, России не удалось построить с Украиной отношения англо-шотландского образца, что также можно считать вариантом успешной, хотя и ограниченной, ассимиляции 7. Однако ответ на этот вопрос лежит во многом за рамками рассматриваемого в данной статье отрезка исторического времени 8.) Неудача ассимиляционных процессов на Украине объясняется комплексом причин. Часть из них применительно к России условно можно определить как «внешние», часть связана с особенностями украинского этноса и развитием украинского национального движения и самосознания. Но были и сугубо «внутренние» причины, ограничивавшие русский ассимиляторский потенциал. Осложнявшие решение этой задачи «внешние» факторы в самом общем виде можно определить так — в своем взаимодействии русские и украинцы никогда не были одни. После включения Правобережной Украины в состав империи социально доминирующей группой оставались здесь польские землевладельцы. Вплоть до восстания 1863 г. Петербург в своей политике на Украине придерживался по преимуществу имперско-сословной логики, видя в польских помещиках прежде всего опору для контроля над украинским крестьянством и поддержания крепостнического порядка. Только после 1863 г. правительство в значительной мере, хотя и не полностью, перешло от традиционно имперских, надэтнических к националистическим принципам политического целеполагания. Однако даже в начале XX в., после всех конфискаций и других мер правительства, направленных на ослабление польского землевладения на Украине, половина земельных угодий оставалась здесь в руках поляков, что во многом было связано с неэффективностью и продажностью русской администрации 9. Русская высокая культура никогда не имела здесь монопольного положения, польская всегда выступала конкурентом и альтернативным образцом для подражаний. Значительная часть текстов раннего, романтического периода развития украинского национализма, в том числе произведения Шевченко и Костомарова, имели в качестве образцов сочинения польских романтиков. К этим же «внешним» факторам можно отнести сознательные усилия поляков, а несколько позже и австрийских властей, то, что в России XIX в. называлось польской и австрийской интригой. Во второй трети XIX в. польские политики, по преимуществу из среды эмиграции после восстания 1830 — 1831 гг., прежде самих украинцев сформулировали различные версии украинской идентичности. Большинство этих концепций объединял антиимперский пафос, который нередко соединялся с антирусским чувством. Один из наиболее глубоких украинских историков Иван Лысяк-Рудницкий посвятил биографические очерки трем идеологам польского украинофильства: Ипполиту (Владимиру) Терлецкому, Михалу Чайковскому и Франтишеку Духиньскому 10. Вывод Рудницкого однозначен: «Поляки украинофилы и украинцы польского происхождения (граница между этими двумя категориями была очень зыбкой) внесли существенный вклад в создание новой Украины... Их влияние помогло украинскому возрождению преодолеть уровень аполитичного культурного регионализма и усилило его антироссийскую боевитость» 11. Начиная с этого времени и вплоть до советско-польской войны 1920 г. разнообразные польские политические группировки в эмиграции, в Галиции и собственно в Российской империи последовательно стремились к упрочению украинского сепаратизма как потенциального союзника (или инструмента) в борьбе за освобождение от власти российской империи и ее развал. Уже само то обстоятельство, что не вся территория проживания украинского этноса находилась в составе Российской империи, создавало серьезные трудности для политики русификации украинцев. Заметно более либеральный режим Габсбургов открывал исключенные в России возможности образовательной и публикаторской деятельности на украинском языке. Во второй половине XIX в. Галицию не случайно называли украинским Пьемонтом. Именно в Галиции переход украинской политической мысли к идее независимости произошел на рубеже веков, то есть на два десятилетия раньше, чем в российской части Украины 12. Изданная здесь литература на украинском различными способами переправлялась в Российскую империю. Вопрос о том, в какой мере Вена не только создавала эти возможности, но и целенаправленно способствовала такой деятельности, нуждается в дополнительном изучении. Тем не менее, определенно можно сказать, что Вена разрабатывала планы использования галицийских русинов в борьбе с панславистской пропагандой Петербурга, и что в некоторых случаях эти планы обсуждались и координировались с поляками. (Замечу, что Петербург не менее активно использовал в борьбе за «умы и сердца» галицийских русинов подрывную литературу, агентов и другие сходные методы 13.) Важная роль в этой игре принадлежала и Ватикану, который, безусловно, сделал много для того, чтобы униатская церковь превратилась в патрона украинского национального движения, каковой изначально она вовсе не являлась. Д.-П. Химка, наиболее авторитетный из современных специалистов по истории Галиции, вообще считает, что, если бы Россия получила Восточную Галицию после Венского конгресса или даже оккупировала ее в 1878 г. в ходе Балканского кризиса, «украинская игра была бы закончена не только в Галиции, но и в надднепрянской Украине» 14. Среди затруднявших ассимиляцию особенностей украинского этноса прежде всего следует выделить демографический и социальный факторы. Первый из них подробно проанализировал Д. Саундерс, подчеркнувший большую численность украинского этноса и его более высокую рождаемость по сравнению с русскими 15. Продолжительность жизни на Украине также была в течение последних двух веков выше, чем в России. (Это, кстати, еще одно свидетельство непригодности колониальной модели, по крайней мере в ее чистом виде, для описания русско-украинских отношений 16.) Вместе с тем, при огромной абсолютной численности украинского населения Российской империи, его соотношение с массой русского населения остается в рамках пропорций, характерных для случаев более или менее успешной ассимиляции в европейских государствах. Безусловно затрудняли русификацию этнические различия, историческая память об автономии и националистическое движение. Однако по своему масштабу эти факторы, по крайней мере, не выходят за рамки «общеевропейской нормы» для подобных ситуаций. Барьер этнокультурных различий не был как-то специально высок. Примеров русификации украинского крестьянина — вдоволь. С русской стороны ассимиляция украинцев никогда не отторгалась ни на официальном, ни на бытовом уровне. Вряд ли можно говорить о какой-то исключительной силе и развитости украинского националистического движения до рубежа веков, даже в сравнении с сугубо «неисторическими», если воспользоваться терминологией О. Бауэра, народами. Мне кажется, что при всей важности упомянутых факторов, их недостаточно для объяснения неудачи русификации. Причины этой неудачи во многом нужно искать в неэффективности и ограниченности самих русификаторских усилий. Иначе говоря, это не только история успеха борьбы украинских националистов, но и история неудачи их противников. Сравним политику французских и русских властей. Административные запреты — единственная сфера, где Петербург может конкурировать с Парижем в рамках этого сравнения. Подчеркну — конкурировать, но не превзойти. Трактуя украинский так же, как французы трактовали patois, а это естественная позиция для сторонников концепции триединой русской нации, российские власти запрещали использование украинского в администрации, школе, издании книг «для народа», в чем совершенно не отличались от властей французских. Иначе говоря, преследования украинского языка в Российской империи выделяются своей жесткостью только на фоне отношения тех же российских властей к языкам других народов империи, но не на фоне французского опыта 17. И в рамках русификаторской логики эти репрессии против украинского языка больше свидетельствуют об убежденности в необходимости и «естественности» русификации украинцев, и об отсутствии такой убежденности по отношению, например, к эстонцам, но не о сознательном стремлении ущемить украинцев побольнее, чем кого-либо другого. Замечу, что в отношении этих запретительных мер в русском обществе и даже в правительственных кругах не было единства. Многие сторонники концепции триединой русской нации полагали, что процесс культурной унификации будет развиваться сам по себе, а усилия властей, особенно запретительного характера, лишь затрудняют его. (Уже Ю. Самарин высказывался в том смысле, что не следует посягать на украинскую культурную самобытность, и сосредоточиться на укреплении политико-экономического единства. Однако современный ему политический режим оставлял мало пространства для подобных усилий.) Эти разногласия отразились, отчасти, и в реализации наиболее знаменитых запретительных мер в отношении украинского языка — Валуевского декрета 1863 г. и Эмского указа 1876 г. Уже то обстоятельство, что знание украинского языка учитывалось в течение ряда лет при приеме на работу в цензуру 18, означает, что запреты не были всеобъемлющи не только де-юре, но и де-факто. (В 1896 г. цензура разрешила к изданию 58% рассмотренных украинских текстов 19.) Важно было бы выяснить, что стояло за многочисленными внутренними инструкциями, то сужавшими, то расширявшими сферу применения Эмского указа вплоть до начала XX в. Вообще, история этих документов требует серьезного дополнительного изучения. Предстоит еще установить соотношение собственно антиукраинской их мотивации, каковая несомненно присутствовала, и антипольской. Декрет 1863 г. прямо связан с попытками распространить Январское восстание на Волынь и Подолию. Факт издания большинства украиноязычных публикаций, импорт которых запрещался Эмским указом, в Галиции также позволял усматривать в них «польские происки». Имели значение и вовсе не этнические, социально-охранительные мотивы, поскольку за украиноязычными публикациями для народа власти подозревали, и порой не без оснований, «революционные идеи». Как бы то ни было, акты подобного рода могут иметь принципиально различную логику. Они могут быть мерами сугубо охранительного, запретительного порядка — и тогда судьба их печальна. Но они могут быть и частью активистского ассимиляторского плана. Однако для успеха наступательной ассимиляторской политики одних запретов совершенно недостаточно. Нужны меры, которые в рамках русификаторской логики можно было бы назвать конструктивными. Что могло заставить украинского крестьянина заговорить по-русски? Это прежде всего школа с русским языком преподавания и армия. Эффективность использования этих инструментов была низкой. Вспомним, что всеобщая воинская повинность вводится в России только в 1874 г., то есть заметно позднее, чем во Франции. При том, что избежать армейской службы крестьяне стремились всюду, в России у них для этого было заметно больше оснований, чем во Франции, где их «питание, жилье, гигиена и одежда были заметно лучше, чем дома» 20. Позднее же, в период первой мировой войны, российская армия сама стала не только ареной, но и одним из генераторов национальных разделов 21. Что до школы, то лучшей иллюстрацией к этому вопросу может служить ответ сторонника русификаторской логики министра просвещения Глазова Российской Академии наук, которая в 1905 г. справедливо признала украинский язык развитым самостоятельным языком, а русификаторскую логику, как следствие, анахроничной. Сторонники введения украинского в качестве языка обучения в начальной школе указывали, что низкий уровень грамотности украинских крестьян связан с необходимостью обучения на неродном языке. Министр отвечал, что низкий уровень грамотности объясняется прежде всего двухгодичным образованием, и решать проблему нужно не введением украинского языка, а расширением начального обучения с двух до четырех лет 22. Иными словами, даже в начале XX в. школа, в силу плачевности своего положения, не могла служить эффективным инструментом русификации. Наладить качественную систему начального образования на Украине, как и повсюду в империи, Петербург был не в состоянии как по финансовым, так и по политическим причинам. К последним отнесем общее ретроградство российских правителей, с подозрением смотревших на саму идею расширения круга образованных людей, а также постоянный конфликт с этими образованными людьми, которые с большей охотой отправлялись «в народ» с социалистической агитацией, чем как государственные чиновники и учителя. Не случайно правительство даже пыталось привлечь чиновников на службу на Украине установлением специальных надбавок к жалованию. Русский помещик также не был эффективным проводником русификации. Растянувшаяся на многие десятилетия борьба царских властей с польским землевладением и другими элементами польского влияния в так называемом западном крае дала весьма ограниченные результаты 23. России не удалось создать в Правобережной Украине сколько-нибудь мощного, культурно и социально эмансипированного слоя русских землевладельцев. Даже получивший на Украине землю русский помещик предпочитал жить в городе и никак не мог сравниться по своему культурному влиянию в деревне с польским шляхтичем-землевладельцем. Слабость русских землевладельцев как группы по сравнению с польскими была, в свою очередь, причиной того, что земская реформа не была распространена на западные губернии и земские школы не могли восполнить слабость государственной системы образования. Выходит, что, вне зависимости от желания авторов запретительных указов, сделать их частью наступательного ассимиляторского плана не удалось. Ю. Вебер подчеркивает, что все усилия французских властей — заметно более интенсивные, организованные и продолжительные, чем в России — по насаждению французского языка не давали ощутимых результатов, пока они не оказались подкреплены такими неизбежными следствиями модернизации, как урбанизация, развитие системы дорог, рост мобильности населения 24. Иными словами, когда выгоды от владения французским стали очевидны и повседневно ощутимы 25. Если мы обратимся к украинской ситуации, то увидим справедливость этого замечания даже на материале начала XX в., когда, как мне кажется, дело русификации украинцев по «французскому образцу» в целом было уже проиграно. Как показал С. Гутье, процент голосовавших за украинские списки на выборах в Учредительное собрание 1917 г. в городах был неизменно ниже, чем процент украинского населения — то есть ассимиляционные процессы работали 26. (Замечу, что картина будет еще более впечатляющей, если учесть, что среди русского населения украинского города было немало обрусевших украинцев.) Однако быстрый рост городов в Российской империи начинается лишь в последней декаде XIX в. 27 Даже мобильность сугубо горизонтальная, то есть связанная не с переездом из деревни в город и изменением социального статуса, а лишь с переселением на свободные земли в Сибири и Казахстане, практически предопределяла ассимиляцию. Мы знаем, что переселенческая политика по отношению к русскому крестьянину стала возможной только после столыпинского указа о праве выхода из общины. Но украинский крестьянин не знал общинной собственности на землю, и к нему эту политику можно было применять заметно раньше, чем в 1906 г. Однако сделано этого не было, что является еще одним свидетельством неэффективности и несистемности русификаторской политики в отношении украинцев. Более того, в своем стремлении сохранить преобладание православного и, как тогда считалось, русского населения над поляками, власти не поощряли желание страдавших от земельного голода крестьян Украины переселиться на свободные земли в других регионах империи 28. Таким образом, арсенал средств, которыми российское правительство могло воспользоваться в XIX в. для русификации украинцев, был ограничен из-за общей отсталости страны, запаздывания модернизационных процессов и неэффективности административной системы. В свою очередь, слабости административной системы предопределяли непоследовательность российской политики, которая существенно менялась не только в связи со сменой самодержцев, но и из-за смены генерал-губернаторов. Это отчасти объясняется отсутствием единства воли в вопросах о задачах, направлениях и средствах русификаторской политики равно в правящих кругах и в обществе в целом, что во многом было связано с запоздалым отказом императорского двора от собственно имперской логики, делавшей акцент на традиционалистской, ненационалистической легитимации царской власти. Сама необходимость целенаправленных усилий по русификации украинцев была в России осознана лишь в середине XIX в., который, собственно, и был тем «окном возможностей», когда такая политика могла дать результат. Таким образом, само правительство оказалось неспособным эффективно воспользоваться даже теми средствами, которые были ему доступны. Отсутствие единства в правящих кругах и в общественном мнении дополнял постоянно углублявшийся в XIX в. кризис в отношениях власти именно с той образованной частью собственно русского общества, сотрудничество которой было столь необходимо для успеха любых русификаторских усилий. Также весьма важно, что сама модель социально-политического устройства самодержавной России становилась все менее приемлема для ее граждан. Переход властей к контрреформаторской политике в 1870-е гг., утверждение бюрократическо-полицейского образа режима и нараставший с этого времени политический конфликт в самом русском обществе неизбежно подрывали привлекательность России как центра интеграционного притяжения для иноэтнических элит. Отсутствие представительских структур до 1905 г., равно как и политика режима в отношении Государственной Думы и «национального» представительства в ней после 1905 г. и особенно 1907 г. выталкивали даже федералистски настроенных «национальных» политиков в положение контрэлиты. Закрытость политической системы даже в начале XX в. оставляла крестьянство вообще, и украинское в частности, отчужденным от политической жизни и открытым для влияния радикальной пропаганды, будь то чисто социалистического, или националистически окрашенного толка. Р. Шпорлюк не без основания считает, что даже само русское крестьянство вплоть до начала XX в. не было вполне русифицировано, то есть не чувствовало себя частью политической нации в современном значении этого понятия 29. Таким образом, в российско-украинских отношениях XIX в. вполне проявилась ограниченность ассимиляторского потенциала царской России вообще. По сути дела, российское правительство полагалось на стихийную ассимиляцию, ограничившись системой запретов по отношению к пропагандистским усилиям украинских националистов. Реальный исторический итог развития этой ситуации оказался вполне закономерным. Примечания 1 Блестящий анализ этих механизмов см. в: Wallerstein E. Does India Exist? // Wallerstein E. Unthinking Social Science. The Limits of Nineteenth-Century Paradigms. Cambridge, 1995. 2nd ed. P. 131 — 134. 2 von Hagen M. Does Ukraine Have a History? // Slavic Review, Fall 1995. 3 Ульянов H. И. Происхождение украинского сепаратизма. М., 1996. (Первое издание — New Haven, Conn. 1966.) 4 Оговорюсь еще раз, что за интересом к альтернативности этого процесса не стоит стремления представить свершившиеся факты как «ошибку истории» или случайность. 5 Концепция триединой русской нации до сих пор оказывает влияние на русское общественное сознание — достаточно вспомнить, например, эссе А. И. Солженицына «Как нам обустроить Россию». В современной ситуации концепция эта анахронична и входит в очевидное противоречие с реалиями. Однако сказать о ней то же самое применительно к XIX веку означало бы упустить из виду целый ряд интересных исследовательских проблем. 6 Weber E. Peasants into Frenchmen. The Modernization of Rural France. 1870 — 1914. Stanford, 1976. гл.6. 7 Суть «шотландского» варианта наиболее емко сформулировал С. М. Grieve («Albyn, or Schotland and the Future»): «Отсутствие шотландского национализма, как это ни парадоксально, есть форма шотландского самоопределения». Цит. по: Harvie Ch. Schotland and Nationalism. Scottish Politics, 1707 — 1994. London & New York, 1994. P. 34. 8 Замечу лишь, что ликвидация Екатериной II автономии гетманата и «растворение» традиционных малороссийских элит в русском дворянстве лишали Петербург партнера, которого всегда имел Вестминстер в лице шотландских элит. Иначе говоря, Петербург сам разрушал перспективы «шотландского» варианта, поскольку новые украинские элиты, возникавшие в середине XIX в., в большинстве своем были уже народнические, то есть непригодные в качестве партнера для официального Петербурга. 9 BeauvoisD. Walka о ziemie. 1863 — 1914. «Pogranicze», Sejny, 1996. S. 19 — 73. 10 Лисяк-Рудницький І. Історични есе. Т. 1. Київ, 1994. С. 221 — 277. 11 Лисяк-Рудницький І. Історични есе. Т. 1. С. 276. 12 Rudnytski 1. Essays in Modern Ukrainian History. Edmonton, 1987. P. 197. 13 Один из эпизодов деятельности российских агентов в Галиции в начале 1870-х годов мне удалось проследить достаточно подробно. См. Miller A. Panika Galicyjska 1772 — 1773. //Przegląd Polski. 1988, N. 1. См. также Himka J.-P. Hope in the Tsar: Displaced Naive Monarchism Among the Ukrainian Peasants of the Habsburg Empire // Russian History. 1980. Vol. 7. Pts. 1 — 2. 14 Himka J.-P. The Construction of Nationality in Galician Rus': Icarian Flights in Almost All Directions. Доклад на 3 конгрессе МАУ (Харьков, август 1996). См. также: Himka J.-P. Ukrainians, Russians, and Alexander Solzhenitsyn. // Cross Currents: A Yearbook of Central European Culture. N. 11, 1992. P. 201 — 202. 15 Saunders D. Russia's Ukrainian Dolicy (1847 — 1905): A Demographic Approach.// European History Quaterly. Vol. 25 (1995). Nr. 2. 16 Подробно о необходимости преодолеть рамки колониального дискурса при описании русско-украинских отношений см.: Jane Burbank. «Historians of Russia and Ukraine, please, leap forward!» Неопубликованный доклад на конференции «Peoples, Nations, Identities. Russian-Ukrainian Encounter» (Нью-Йорк, Колумбийский университет, ноябрь 1994). См. также статью А. Каппелера в этом томе. 17 Система наказаний и издевательств, которым подвергались непосредственно во французской школе ученики, сказавшие хоть слово на patois, повергла бы в ужас большинство российских преподавателей. См.: Reece J. E. The Bretons against France. Ethnic minority nationalism in twentieth-century Brittany. Chapel Hill, 1977. P. 30 — 32. 18 Foote I. The St. Petersburg Censorship Committee, 1828 — 1905. Oxford Slavonic Papers. 1991. N24. P. 94. 19 Balmuth D. Censorship in Russia, 1865 — 1905. Washington, 1979. P. 215. 20 См.: Weber E. Peasants into Frenchmen. P. 300. 21 См. статью М. фон Хагена в этом томе. 22 Подробнее см. Andriewsky О. The Politics of National Identity: The Ukrainian Question in Russia, 1904 — 1912. Ph. D. dissertation. Harvard, 1991. P. 85. 23 См. книги Даниеля Бовуа, последнюю из которых он представляет в этом сборнике. Beauvois D. Labataillede laterreen Ukraine 1863 — 1914, Lille, P.U.L., 1994. P. 346 (на польском: Walka о ziemię. 1863 — 1914. «Pogranicze», Sejny, 1996; Idem. Lumieres et Societe en Europe de l'Est. Lille — Paris, 1977. N. 912., 2 тома; на польском языке: Szkolnictwo polskie na ziemiach litewsko-ruskich 1801 — 1832. Rzym — Lublin, 1991, 2 тома; Idem. Le Noble, le Serf et le Revizor 1831 — 1863, Paris, 1984. P.365; на польском языке: Polacy na Ukrainie 1831 — 1863, Paryz, 1987. S. 294. 24 Weber E. Peasants into Frenchmen. P. X. 25 См. также: Smouth T. C. A Century of the Scottish People, 1830 — 1950. London, 1988, о том, как шотландцы сами сопротивлялись попыткам националистов в конце XIX в. ввести преподавание на гэльском вместо английского, потому что сознавали, какие преимущества давало владение английским языком. 26 Guthier S. The Popular Base of Ukrainian Nationalism in 1917. // Slavic Review. 1979. Nr. 1. 27 Впоследствии важное значение для формирования национальной идентичности имело то обстоятельство, что массовая рекрутация украинского крестьянина в город Советской властью совпала или следовала непосредственно после десятилетней политики коренизации и кампании по ликвидации безграмотности, проводившейся на украинском. Напомню, что во Франции закон, впервые разрешивший факультативное преподавание в школе местных языков, был принят в 1951 г. 28 Beauvois D. Walka о ziemi?. 1863 — 1914. S. 281. 29 Szporluk R. Dlaczego upadają Imperia. (Cesarstwo Rosyjskie I Zwiazek Radziecki) // Eurazja. 1996, N. 2. S. 70 — 71. Полный английский текст статьи см. в: Dawisha К., Parrott В. The End of Empire? The Transformation of the USSR in Comparative Perspective (в печати). ============================= Алексей Миллер “Украинский вопрос” в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ века) Заключение Во Введении мы сформулировали две основные задачи этого исследования. Первая состояла в реконструкции процесса принятия властями решений по «украинскому вопросу» и реакции русского общественного мнения на развитие украинского национального движения. Суммируя полученные результаты, мы можем заодно предложить определенную периодизацию развития событий. Начало модерного украинского национализма можно отнести к середине 1840-х гг. Кирилло-Мефодиевское общество, ставшее первой попыткой его организационного оформления, было разгромлено властями в 1847 г. При этом власти сознательно обошлись с большинством братчиков довольно мягко, чтобы не толкнуть украинофилов к радикализму и союзу с поляками. Принцип «сдержанности» в персональных репрессиях против активистов украинского движения оставался в силе по крайней мере до конца XIX в. Русское общественное мнение уже в 40-е гг. было расколото в своем отношении к украинскому национальному движению. Ясно выраженный ассимиляторский подход был представлен Белинским и Венелиным. В то же время Ю. Самарин на рубеже 40—50-х гг. высказывался в пользу политического единства Великороссии и Малороссии при ограничении языковой и культурной ассимиляции. Условия для новой активизации украинофильства возникли во второй половине 1850-х гг. — в связи с общей либерализацией в начале царствования Александра II члены общества были возвращены из ссылки «и получили возможность возобновить общественную деятельность. С конца 50-х власти достаточно внимательно следили за украинофилами, но репрессий не предпринимали. Более того, в 1860 г. украинофилам было разрешено издавать в Петербурге свой журнал «Основа». Можно утверждать, что власти лишь постепенно приходили к осознанию природы и масштаба угрозы — вплоть до 1862 г. они, за редким исключением, не противодействовали стремлению к эман-сипации украинского языка, а отдельные ведомства (прежде всего МНП) порой даже оказывали этим усилиям поддержку. Летом 1863 г., на фоне польского восстания, но не только в связи с ним, министр внутренних дел Валуев издал циркуляр, резко ограничивший издательские возможности украинофилов. Он приостанавливал публикацию любых книг для народа, включая учебники и религиозные тексты. Главной целью циркуляра было блокировать усилия, направленные на эмансипацию украинского языка и распространение грамотности на украинском среди крестьян. Инициатором бюрократического процесса по его подготовке был военный министр Д. Милютин, активную роль играли III отделение и киевский генерал-губернатор Н. Анненков. Настойчивое противодействие этим планам исходило от министра народного просвещения Головнина. Роль Святейшего Синода в подготовке циркуляра, которую некоторые исследователи считали ключевой, в действительности была маргинальной. В относящихся к 1863—1864 гг. правительственных документах была ясно сформулирована задача языковой ассимиляции малорусского крестьянина и достаточно полно перечислен арсенал практических мер для достижения этой цели. К этому же времени относится единственный эпизод, когда петербургские власти оказались способны эффективно использовать в борьбе с украинофильством меры не репрессивного свойства. Речь идет о привлечении украинофилов к работе в гражданской администрации Царства Польского, эсплуатировавшей широко распространенную в этой среде полонофобию. На 1864—1872 гг. приходится спад украинского национального движения. Новая активизация украинофильства в первые годы царствования Александра II вызвала враждебную реакцию большей части русской прессы, и прежде всего московских изданий Каткова и «Дня» И. Аксакова. Однако часть петербургской прессы симпатизировала украинофилам. Целый ряд русских деятелей культуры помогал Костомарову в сборе средств для издания украинских учебников. Однозначную поддержку украинскому движению выразил «Колокол» Герцена. Критика украинофилов их противниками была при этом сдержанной. Начиная с осени 1862 г. полемика против украинофилов становится все более агрессивной, однако вся пресса неизменно выступала против репрессий. В то же время Катков, не призывая к этому открыто, оказал поддержку силам, добивавшимся принятия административных запретов. Позднее он единственный высказался, хотя и с оговорками, в поддержку Валуевского циркуляра. В целом дискуссия по «украинскому вопросу» в русской прессе происходит на фоне общего поворота внимания к национальной проблематике. Отмена крепостного права и последующие либеральные реформы начала царствования Александра II открыли новые возможности для прессы и других форм формирования и выражения общественного мнения, оживили надежды на введение конституции и тем самым неизбежно способствовали выдвижению темы нации на первый план. Вызов со стороны украинского национализма становится исключительно важным катализатором дискуссии о проблеме формирования самой русской нации. Представление о Малороссии и Белоруссии как об «исконно русских землях», о малороссах и белорусах как о частях русского народа ясно прослеживается в правительственных документах и преобладает в общественном мнении. В статьях Каткова и ряде публикаций «Дня» на тему украинофильства концепция большой русской нации, включающей малороссов и белорусов, получает свое наиболее полное для того времени выражение. Подчеркнем при этом, что в своих первых выступлениях по «украинскому вопросу» Катков продемонстрировал понимание того, что общерусский и украинский проекты национального строительства суть именно конкурирующие проекты с обоюдными шансами на успех. Оппозиция концепции большой русской нации со стороны Герцена и Чернышевского опирается на идеи национального самоопределения, право на которое они признавали за всеми народами империи, включая малороссов и белорусов. В правительственных кругах скептическое, нередко подозрительное отношение к акцентированию национальной проблематики вообще и проблемы формирования русской нации в частности было присуще традиционалистам — приверженцам сословного порядка и старых механизмов легитимации самодержавия. Элементы такого подхода могли сочетаться с элементами национализма, как, например, у Валуева — противоречивость его позиции отражает объективные противоречия той переходной стадии, когда национализм постепенно вытеснял в умах высшей бюрократии традиционалистские ценности. Такое же противоречив можно позднее наблюдать и у Победоносцева, с той только разницей, что православный традиционализм и ксенофобный национализм обер-прокурора Святейшего Синода существенно отличались от аристократическо-космополитичного традиционализма и умереннолибе-рального национализма Валуева. Особо нужно сказать о позиции тех малороссов, которые имели «общерусскую идентичность. Их взгляды могут рассматриваться как часть русского общественного мнения. Среди этих людей было немало весьма решительных противников украинских националистов. В 60-е гг. их роль в публичной полемике против украинофилов оставалась второстепенной. Однако из этой среды выходит ряд конфиденциальных обращений к властям, сыгравших существенную роль в принятии Валуевского циркуляра. Активизация украинофильства в середине 1870-х гг. была связана уже с деятельностью нового поколения, впервые заявившего о себе в начале 60-х гг., но остававшегося тогда в тени возобновивших свою деятельность бывших членов Кирилло-Мефодиевского общества. Центр украинофильской активности перемещается из Петербурга в Киев. Понимая бесперспективность политики, основанной лишь на административных запретах, тогдашний киевский генерал-губернатор Дондуков-Корсаков придерживается гибкой тактики «приручения» украинофилов — предоставляя определенные возможности для их культурной и научной деятельности, но не делая уступок в ключевом вопросе о допущении украинского языка в школу, он надеется придать движению умеренный, лоялистский характер. Эта политика, осуществляемая Дондуковым-Корсаковым на свой страх и риск, без санкции Петербурга, приносит определенные плоды. Однако конфликт украинофилов с их противниками в малорусской среде в Киеве подтолкнул последних обратиться с рядом доносов в Петербург — к министру народного просвещения Толстому и начальнику III отделения Потапову. Созданное по указанию царя Секретное совещание разработало новые репрессивные меры против украинофилов, которые в конечном счете были еще более усилены в результате интриг тех оставшихся в меньшинстве членов Совещания, которые были сторонниками максимально жестких запретов как главного инструмента борьбы с украинофильством. Как и в 1863 г., Александр II 18 мая 1876 г. охотно поддержал наиболее радикальную версию антиукраинофильских инструкций, получивших название Эмского указа. Тщетны оказались старания министра внутренних дел Тимашева, опиравшегося, вероятно, на поддержку в. кн. Константина Николаевича, по горячим следам смягчить Эмский указ. Попытка пересмотра Эмского указа была предпринята по инициативе сенатора Половцова в 1880 г. Она была активно поддержана харьковским генерал-губернатором Дондуковым-Корсаковым и сменившим его на посту киевского генерал-губернатора Чертковым, а также рядом влиятельных сановников из окружения Лорис-Меликова в Петербурге, что еще раз свидетельствует об отсутствии единства в рядах высшей бюрократии в подходе к «украинскому вопросу». После убийства Александра II и отставки Лорис-Меликова Совещание о пересмотре Эмского указа оказалось под контролем Победоносцева и его сторонников, а потому ограничилось лишь косметическими поправками. В царствование Александра III цензурная политика в отношении украинских изданий была еще более жесткой, чем в годы правления его отца. Эмский указ оставался в силе вплоть до революции 1905 г. Центр публичной полемики в 1870-е гг. также смещается в киевские газеты, только позднее на короткое время выплескиваясь на страницы столичной прессы, среди которой наиболее ангажированную антиукраинофильскую позицию, как всегда, занимают катковские издания. Однако теперь ключевая роль в этой полемике даже в столичных изданиях принадлежит малорусским противникам украинофильства. Они же, в особенности Юзефович, подтолкнули тот административный процесс в Петербурге, который завершился принятием Эмского указа. Подчеркивая видную роль малорусских противников украинофильства в формировании общественного мнения и в принятии административных решений, а также отсутствие единства в среде центральной бюрократии и великорусских публицистов в подходе к «украинскому вопросу», мы вовсе не стремимся перераспределить ответственность, но дела-ем это, чтобы показать, что «линия фронта» проходила не по этнической границе. О проблеме ответственности заметим, — репрессивного характера политики в отношении украинского движения вовсе не отрицая, — что, в отличие от XX в., масштаб и качество репрессий в XIX в. дают немного оснований для использования мартирологических мотивов при описании русско-украинских отношений. Нет оснований и говорить о тотальном запрете публикаций на украинском, что часто делается в литературе. Второй, более спекулятивного свойства, вопрос, сформулированный во Введении: почему альтернативный украинскому проекту национального строительства проект общерусской нации потерпел неудачу? Применительно к таким сложным социально-политическим процессам, как формирование наций, любая попытка выделить тот или иной фактор в качестве решающего неизбежно становится легкой добычей критики. Скажем поэтому осторожно: мы сосредоточились по преимуществу на тех сторонах процесса, которым прежде не уделялось должного внимания. До сих пор исследователи, занимавшиеся этими сюжетами, обсуждали следующие факторы. Во-первых, речь шла об успехе самого украинского движения. Действительно, чтобы убедиться в том, что силу украинского национального движения нельзя недооценивать, достаточно сравнить его с белорусским. Но и преувеличивать эту силу также не стоит. Вплоть до революционных времен оно так и не стало массовым. Е. Чикаленко. сам украинофил, не без иронии заметил в своих мемуарах, что если бы поезд, в котором в 1903 г. ехали из Киева в Полтаву делегаты на открытие памятника Котляревскому, потерпел крушение, то это означало бы конец украинского движения на многие годы, если не десятилетия — практически все его активисты помещались в двух вагонах этого поезда. (1) Не забудем также, что только на рубеже веков украинофильство смогло решить две ключевые для всех таких движений задачи — стандартизировать язык и создать его словарь, а также сформировать собственную целостную национальную концепцию истории. (Чехи, с которых украинофилы брали пример, сумели сделать это уже в первой половине XIX в.) Во-вторых, часто говорится об особенностях малорусского крестьянина (например, о его привязанности к земле) и о серьезных различиях между ним и великорусским крестьянином, которые затрудняли ассимиляцию, не отрицая этих особенностей и различии, решимся все же, взяв в союзники самого глубокого украинского историка послевоенного времени И. Рудницкого, утверждать, что ассимиляционный барьер не был высок. (2) Если воспользоваться терминологией Ю. Хлебовчика, русско-украинское культурное и языковое пограничье в максимальной степени соответствует понятию переходного, а не стыкового. Как верно заметил Дж. Армстронг, по лингвистическим признакам невозможно было определить, где кончаются малороссы и начинаются великороссы или белорусы. Не было здесь и религиозного барьера, который играл столь важную роль в польско-украинских отношениях. (Влияние проблемы униатства возрастает лишь в конце XIX в. и лишь в западной части Украины.) (3) Не было и ассимиляционного отторжения со стороны русских — малоросс по происхождению, говоривший по-русски и причислявший себя к русским, таковым автоматически великоруссами и признавался, что по отношению ко многим другим этническим группам выглядело совсем иначе. Собственно, этот механизм работает и сегодня. Привязанность крестьянина к его «украинской» земле также не стоит мифологизировать. Город в рассматриваемый период просто не создавал достаточно рабочих мест, которые могли быть заняты выходцами из деревни. Зато число украинских переселенцев на свободные земли на востоке империи уже до революции 1917 г. приблизилось к 2,5 млн. человек — то есть составило почти 14 % всех украинцев империи. Еще без малого 8 млн. малороссов жило в регионах со смешанным малорусско-великорусским населением, где также интенсивно развивались ассимиляционные процессы. Хотя способствующие ассимиляции социально-экономические факторы во второй половине XIX в. еще только начинали сказываться, за это время «обрусели» 1,5 млн украинцев. Поэтому и масштаб демографической массы украинцев, будучи фактором очень важным, тем не менее не может служить самодостаточным объяснением произошедшего, особенно с учетом того, что великоруссы по численности превосходили малороссов в 2,5 раза, что примерно соответствовало пропорции франко- и patois-говорящих во Франции 60-х гг. XIX в. Среди обстоятельств, затрудняющих реализацию ассимиляторского проекта, часто упоминается русско-польское политическое, экономи-ческое, культурное соперничество в западных губерниях. Действительно, роль поляков и выходцев из полонизированных семей в развитии украинского движения была значительной, особенно на его ранних этапах. Очевидны идейные заимствования. Позднее польские политики нередко оказывали украинскому движению в Галиции материальную поддержку. Однако влияние «польского фактора» на ситуацию было амбивалентным. В течение всего XIX в. большинство образованных малороссов считало поляков врагом номер один, а для крестьян ненависть к польским панам вообще была краеугольным камнем представлений об окружающем мире. Этническая, религиозная и социальная вражда к полякам подталкивала большинство малороссов к ориентации на Россию хотя бы через механизм негативного выбора. Даже некоторые лидеры Кирилло-Мефодиевского общества позднее готовы были служить царю в качестве чиновников-русификаторов, если эта служба была «против поляков». Можно сказать, что власти были довольно сдержанны в использовании тех возможностей, которые открывала для них вражда малорусского крестьянина к польскому землевладельцу. Некоторые исследователи особенно подчеркивают ту роль, которую играла в развитии ситуации Галиция, а иначе говоря, то обстоятельство, что существенная часть территории расселения украинского этноса находилась вне контроля Петербурга. И здесь, признавая важную роль Галиции в развитии украинского движения, особенно в последние десятилетия XIX и в XX вв., заметим, что сама Галиция не располагала материальными и интеллектуальными ресурсами, чтобы выступать в качестве украинского Пьемонта. Даже та поддержка украинскому движению, которую оказывали иногда польские политики и Вена, радикально изменить положения не могла. Роль Галиции была во многом производной от положения в русской части Украины. Значения этих факторов, как видно из только что сказанного и из книги в целом, мы не отрицаем. Однако если анализ ими ограничивается, а дело, как правило, так и обстоит, то это явно или имплицитно предполагает, что для реализации конкурирующего с украинофильским варианта национального строительства было сделано все возможное. Между тем именно этот тезис мы и считаем ошибочным. Сказав, что ассимиляционное давление на малороссов в XIX в. было довольно слабым, прежде всего попытаемся, отдавая себе отчет в некоторой условности подобной операции, разделить объективные и субъективные причины такого положения дел. Отсталость социально-экономического развития России по сравнению с ведущими европейскими государствами была очевидна. Столь же очевидно, что эта отсталость в развитии железнодорожной сети, промышленности и урбанизации крайне затрудняла реализацию ассимиляторского проекта. Она ограничивала мобильность населения и снижала тот потенциальный выигрыш от владения господствующим государственным языком, осознание которого крестьянами Франции столь ускорило в последней трети XIX в. вытеснение patois французским. Отсталость России ограничивала также людские и материальные ресурсы, которые находились в распоряжении правительства. Модернизация запаздывала не только в сравнении с Францией или Англией, с которыми мы сопоставляли Россию. Не менее важно, что она запаздывала в сравнении с «приходом национализма» на пространство Российской империи — во Франции и Англии развитие индустриальной революции на несколько десятилетий опережало появление националистического «вызова», а в России — наоборот. Уже здесь, однако, можно поставить вопрос о том, в какой мере масштабы этой отсталости России были усугублены правящими кругами империи, решавшими проблему устранения феодальных пережитков и задачи экономической и политической модернизации империи неизменно позже и неизменно хуже, чем Габсбурги и тем более Гогенцоллерны с их юнкерами? (4) Достаточно хотя бы задаться вопросом, существовала ли объективная возможность введения в России 1860-х гг., пусть и неизбежно ограниченных, элементов конституционного строя? Иначе говоря, в какой степени субъективный фактор способствовал нарастанию объективного отставания? В России ни один из тех институтов, которые Франции стиль успешно эксплуатировала при осуществлении своего проекта национального строительства — а именно школа, армия, местная администрация, — ни по своему состоянию, ни по уровню государственного финансирования не мог выполнить сходные задачи. В свою очередь, слабость административной системы предопределяла непоследовательность российской политики, которая существенно менялась в связи со сменой не только самодержцев, но и генерал-губернаторов. Плачевное состояние этих институтов и государственной машины в целом усугублялось ограниченностью возможностей использования обществен-ных ресурсов, хотя бы для пополнения остродефицитных кадров образованных чиновников. Это во многом объясняется тем упорством, с которым самодержавие стремилось сохранить свою политическую монополию, то есть остаться самодержавием, даже после отмены крепостного права, служившего основой старого режима. Реформы 1860-х гг., будь они продолжены в политической сфере, открывали возможность преодолеть взаимное отчуждение власти и общества, Этого не произошло. Не берясь определить процентное соотношение вины, заметим, что ответственность лежит на обеих сторонах. Переход властей к контрреформаторской политике в 1870-е гг., утверждение бюрократическо-полицейского режима и нараставший с этого времени политический конфликт в русском обществе неизбежно подрывали привлекательность России как центра интеграционного притяжения для элит окраин империи. Как бы то ни было, но мы старались показать, что даже те ресурсы, которыми правительство обладало, не были использованы эффективно. Не постесняемся повторить: проблема консолидации большой русской нации и механизмы этого процесса обсуждались в прессе, все основные элементы ассимиляторской программы были упомянуты в бюрократических документах и многие даже одобрены царем. Однако скоордини-рованный план «положительных» ассимиляторских действий так и не был разработан. При обсуждении «украинского вопроса» во властных структурах внимание почти исключительно было сосредоточено на запретительных мерах. Задача консолидации именно большой русской нации, как задача принципиально отличная по способам ее решения от проблемы сохранения империи, так и не стала приоритетной в глазах властей. Скудное, даже сравнительно с имевшимися возможностями, финансирование начальной школы, отсутствие массовых изданий дешевой учебной литературы на русском, характер переселенческой полити-ки и другие упомянутые в книге примеры нерадивости лишний раз свидетельствуют о низкой эффективности российской бюрократии как агента ассимиляции. В результате в течение по крайней мере трех сравнительно стабильных — сравнительно с царствованием Николая II, разумеется, — десятилетий после отмены крепостного права, когда массы, в том числе крестьянство, еще оставались вне влияния радикалов, а возможности ассимиляторского давления на малорусского крестьянина и реализации общерусского проекта национального строительства, как бы они ни были ограничены, все же заметно превышали возможности немногочисленного и политически аморфного украинского национального движения по пропаганде его идей, власти империи, по сути дела, полагались на стихийную ассимиляцию, сведя собственные усилия лишь к административным запретам по отношению к пропагандистским усилиям украинских националистов. Жесткость и закрытость политической системы исключала также и переориентацию на более ограниченную стратегию «гибридной» ассимиляции по англо-шотландскому образцу. Историк лишен возможности экспериментальной проверки своих гипотез — мы никогда не сможем доказательно ответить на вопрос, возможен ли был успех общерусского проекта национального строительства при более эффективной власти вообще и более эффективном использовании ею имевшихся ассимиляторских возможностей в частно-сти. Как бы то ни было, ясно, что историю соперничества общерусского и украинского проектов национального строительства нужно рассказывать не только, а может быть, даже не столько как историю успеха украинского национального движения, но и как историю неудачи русских ассимиляторских усилий. Вообще оценка результатов ассимиляции решающим образом зависит от выбранных критериев. Если брать чисто количественные показатели, то ассимиляционные процессы шли весьма успешно — «обрусевшие» исчислялись в миллионах; города Украины, в подавляющем большинстве заселенные местными уроженцами, говорили тем не менее по-русски; практически неизбежно ассимилировались крестьяне-переселенцы. Оценка меняется, если ее критерием становится соревнование двух проектов национального строительства. В этом случае выясняется, что масштабы и темпы ассимиляции были в XIX в. все же недостаточны, чтобы обеспечить преимущество для проекта большой русской нации в условиях серьезного кризиса власти и «пришествия масс» в политику. Аналогично выглядит и проблема оценки действенности Валуевского циркуляра и Эмского указа. Они были успешны в том смысле, что существенно затормозили процесс развития украинского национального движения. Однако сами по себе, не будучи подкрепленными достаточно мощным «положительным» ассимиляторским давлением, они не могли обеспечить победу проекту большой русской нации, а именно эту цель их авторы в конечном счете и преследовали. Так что неудача проекта большой русской нации связана в первую очередь не со столь часто поминаемой Катковым и его последователями «польско-австрийско-немецкой интригой», но с объективной ограниченностью русского ассимиляторского потенциала, с неспособностью государства и сторонников общерусского проекта в обществе скоординировать свои усилия, мобилизовать имевшиеся возможности для его реализации и для отстаивания уже достигнутого от вызова со стороны конкурирующего украинского проекта. «Окно возможностей» не было использовано, а тяжелейший политический кризис России в первые десятилетия XX в. и его последствия похоронили, среди прочего, и проект большой русской нации. (5) Можно, конечно, допустить, что тот поистине катастрофический сценарий, кульминация которого пришлась на 1917 г., не был неизбежен. Но вообще избежать серьезного политического кризиса в первые десятилетия XX в. Россия просто не могла. И еще до 1917 г. становится ясным, что предотвратить вытеснение малорусской версии идентичности украинской, то есть отрицающей общерусскую, не удастся, успешный переход к той или иной форме автономии исключить было нельзя, но и он в условиях кризиса легитимности центральной власти был бы весьма затруднен, а к упреждающей кризис смене политики в «украинском вопросе» власти были не способны. Поэтому о достижениях в реализации этого проекта национального строительства можно сказать то же, что и в отношении ко многим другим аспектам российской модернизации — эти достижения были весьма существенны, но недостаточны для того, чтобы выдержать те внутренние и внешние вызовы, с которыми России пришлось столкнуться. Вне зависимости от того, насколько убедительной покажется читателю предложенная оценка значимости различных факторов, предопределивших неудачу проекта большой русской нации, рискнем настаивать, что именно сквозь призму соперничества этого проекта с украинским можно наиболее адекватно описать развитие событий в XIX в. и логику поведения их участников. * * * Разумеется, история русификации украинцев в XIX в. далеко не заканчивается. Однако условия и механизмы ее развития, равно как и русско-украинских отношений вообще, в XX в. принципиально меняются. Революция 1905 г. начала тот крайне спрессованный процесс пришествия массовой политики, который уже в годы первой мировой войны и революции превратил проблемы классовой и национальной идентичности из предмета интереса узких групп интеллектуалов в достояние миллионов. Военные события 1914—1920 гг.; первые опыты украинской государственности; захват власти большевиками; (6) создание Украинской ССР; политика коренизации, в ходе которой ликвидация безграмотности на Украине проводилась на украинском языке; институционализация этничности в СССР; коллективизация и связанный с ней организованный голод начала 30-х гг., страшнее всего ударивший именно по Украине; массовые репрессии против украинской культурной элиты в 30-е гг.; вторая мировая война и послевоенная реконструкция, вызвавшие новые перемещения десятков миллионов людей; противоречия послевоенного развития, когда одни украинцы сотнями отправлялись в лагеря по обвинению в буржуазном национализме, а другие составляли вместе с русскими костяк правившей империей номенклатуры; и, наконец, крах советского проекта в целом — все это уже совсем другая история. Трезвое изучение русско-украинских отношений в полном трагизма и противоречий XX в. сегодня только начинается. (7) Эти драматические повороты истории и создаваемые ими новые обстоятельства превратили проект большой русской нации в очевидный анахронизм. Постепенно взгляд на проблему, признававший особую украинскую идентичность, становится в России все более распространенным. Уже в 1905 г. Российская академия наук признала украинский самостоятельным развитым языком, а не наречием русского, как официально на тот момент считалось, после 1917 г. только в среде эмиграции некоторые упрямцы сохраняли приверженность концепции большой русской нации в ее чистом виде. Так, знаменитый В. В. Шульгин, сын того самого В. Я. Шульгина, который редактировал «Киевлянина» в 1870-е гг., в 1922 г. на вопрос, что будет, если отпавшие от Российской империи новые государства попросятся обратно, отвечал: «Тогда вместо федерации пожаловать их „широкой автономией"»... Весьма приемлемая, настоящая национальная автономия. В то время как в этнографической России будут „областные" автономии, ну, скажем, области: Петроградская, Московская, Киевская, Харьковская, Одесская — здесь будут области: Литовская, Латышская, Грузинская. Там будет, например, „Киевская Областная Дума", а здесь „Литовский Сейм". Там (например, в „Харьковской Областной Думе") — председатель говорит обязательно по-Русски, а остальные — кто во что горазд, хоть по-"украински", — а здесь, (например, в Латвии) председатель обязательно по-латышски, а остальные, если хотят, хоть по-русски». (8) Однако большинство тех русских, которые признавали отдельную украинскую идентичность, будь то до краха Российской империи или после, не допускали создания отдельного от России украинского государства. «Естественное» развитие должно было, с их точки зрения, привести к добровольному федеративному союзу Украины и России. Украинскость в этом подходе уже не отрицалась как нечто противоестественное, лишенное оснований, а концепция объективного единства малороссов и великороссов сменялась идеей единства русских и украинцев, основанного на истории и воле. Как правило, эта воля виделась предопределенной, обусловленной своеобразными семейными узами. Теперь русское «идеальное Отечество» становилось « семейной собственностью», а отношения членов семьи и их иерархия определялись в категориях братства, где роль старшего принадлежала русским. Эти взгляды, полуофициально принятые в советское время, в превращенной форме дожили до сегодняшнего дня. А. И. Солженицын, например, в своем знаменитом эссе 1990 г. «Как нам обустроить Россию» считал вполне возможным, а в некоторых случаях и весьма желательным отделение Прибалтики, Кавказа и Средней Азии, но настаивал на сохранении единства России, Украины, Белоруссии и Северного Казахстана с преобладанием восточнославянского населения. Вспомним, как М. С. Горбачев накануне референдума о независимости Украины в своем обращении говорил, что не может представить Союз без Украины. Вряд ли он смог бы с той же искренностью и надеждой, что будет понят, сказать это в обращении к гражданам Таджикистана или Литвы. И снова проблема отнюдь не сводилась к размеру и ресурсам Украины. Уход Украины означал отвержение тех уз и ценностей, которые, казалось, должны были устоять после краха коммунизма, и потому этот уход был столь болезненно пережит в России, да и многими на Украине. (9) Впрочем, вернее будет сказать, переживается. «Будем сохранять теплое чувство единого треславянского народа: «А вы, украинцы, как и белорусы, — все равно наши братья!» — это уже цитата из последней книги Солженицына. (10) Рассказанная нами история проекта большой русской нации и его краха завершена, но отголоски тех идей и сюжетов в новых условиях, в новых формах хорошо различимы и сегодня. Библиография 1 Чикаленко Е. Спохады (1861—1907). New York. 1955. С. 337. 2 О низости ассимиляционного барьера и податливости украинского крестьянина русификации И. Рудницкий писал в статье «Русификация или малороссианизация?» // Лисяк-Рудницький I. Історични есе. Т. 2. Київ, 1994. С. 476. 3 Armstrong J. A. The Autonomy of Ethnic Identity: Historic Cleavages and Nationality Relations in the USSR // Alexander J. Motyl (ed.) Thinking Theoretically About Soviet Nationalities. History and Comparison in the Study of the USSR. Columbia Univ. Press, New York, 1992. P. 34—35. 4 Весьма нелестное для русского дворянства сравнение его качеств как сословия и политической элиты с прусским дворянством см. в: Raeff M. Russian Nobility in the Eighteenth and Ninetenth Centuries: Trends and Comparisons. In: Banac I., Bushkowich P., Nobility in Russia and Easren Europe, New Haven, 1983 P. 99-122. Разумеется, опыт Австрии и Пруссии не стоит идеализировать. Достижения этих государств в сфере политической модернизации и демократизации выглядят весьма сомнительными, особенно в свете истории XX в. Критике прусского пути политического развития посвящены сотни книг. Однако их успехи в экономическом «догонянии» отрицать не приходится. И даже в политической сфере они смогли пережить кризис, связанный с первой мировой войной, с последствиями менее катастрофическими, чем Россия. 5 Отмечу, что сходный образ использует Л. Е. Горизонтов, исследовав-ший русскую политику в польском вопросе: «Государственным деятелям прошлого, кажется, была чужда мысль о том, что время, отведенное историей на эксперименты, не безгранично». (См.: Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше. М,, 1999. С. 219.) 6 Этот момент очень важен, потому что означал исчезновение легитимного центра не только в глазах региональных элит, но и большей части русских образованных слоев. Нетрудно представить, как вели бы себя регионы Франции, удержись надолго у власти Парижская коммуна. 7 Для заинтересованного читателя назову несколько публикаций, которые уже сегодня могут послужить хорошей отправной точкой для знакомства с этой темой. По-русски вышли за последнее время два сборника о русско-украинских отношениях: Миллер А. И., Репринцев В. Ф., Флоря Б. Н. (ред.) Россия—Украина: история взаимоотношений. М., 1997 (в нем выделю статью Марка фон Хагена «Русско-украинские отношения в первой половине XX в.»); Фурман Д. Е. (ред.) Украина и Россия: общества и государства. М., 1997. Также по-русски доступна сегодня книга Андреа Грациози «Большевики и крестьяне на Украине, 1918—1919 годы» (М., АИРО-ХХ, 1997.) Кроме того, отмечу следующие работы на английском: Hagen M. Does Ukraine Have a History? // Slavic Review, Fall, 1995; Szporluk R. The Russian Question and the Imperial Overextension // Karen Davisha and Bruce Parrot (eds.) The End of the Empire? The Transformation of the USSR in Comparative Perspective. Armonk, N. Y., 1997; Slezkine J. The USSR as a Communal Appartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review, 53. 2 (Summer 1994); Kaiser R. J. The Geography of Nationalism in Russia and the USSR. Princeton, N. J. 1994; Suny R. G. The Revenge of the Past. Nationalism, Revolution and the Collapse of the Soviet Union. Stanford, California, 1993. Также полезна для первоначального знакомства с темой издання на немецком языке книга: Kappeler A. Kleine Geschichte der Ukraine. Munchen, 1994. 8 Шульгин В. Нечто фантастическое. София, 1922. С. 26—27. Цит. по: Горшков М. К. и др. (ред.) Несостоявшийся юбилей. Почему СССР не отпраздновал своего 70-летия? М., 1992. С. 41.) Обширную подборку цитат других русских деятелей периода гражданской войны и эмиграции, пока-зывающую, как переосмысливались отдельные элементы концепции большой русской нации, см. в: Potulnytskyi V. A. The Image of Ukraine and the Ukrainians in Russian Political Thought (1860—1945) // Acta Slavica laponiaca. T. XVI. Sapporo, 1998. P. 22—29. (К сожалению, Потульницкий плохо знает историю XIX в., и те разделы его статьи, которые посвящены этому периоду, изобилуют ошибками. Достаточно сказать, что автор несколько раз, став, вероятно, жертвой опечатки в какой-то из использованных им книг, ссылается на номера «Основы» за 1863 г. (см. р. 4), в то время как журнал перестал выходить в 1862 г.) 9 Анализ публикаций российской прессы об Украине после распада СССР см. в: Миллер А. Образ Украины и украинцев в российской прессе после распада СССР // Полис. 1996. № 2. 10 Солженицын А. И. Славянская трагедия. Труд-7. 1998. 29 мая. С. 5.