МЕТАМОРФОЗЫ ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ
На рубеже 80-х и 90-х годов «искушение демократией» в странах Центральной и Восточной Европы и бывшего СССР было столь велико, а социальные ожидания столь завышены, что на пути концептуального осмысления новой посткоммунистической реальности возникло немало интеллектуальных ловушек и иллюзий. Речь идет прежде всего о неадекватности восприятия социально-исторического времени в оценках и моделировании сложных политических процессов, а также о приверженности, порой догматической, методам и традициям политических исследований, основывающихся главным образом на западноевропейском и североамериканском материале.
Эти иллюзии сохраняются и сегодня. Они порождают
многочисленные утопии и паранаучные гипотезы. И хотя посткоммунистические
общества имеют уже немалый исторический возраст (учитывая масштабы и
последствия происходящих в них социально-политических преобразований),
политической теории до сих пор недостает продуктивного интеллектуального
новаторства, а политологи, оставаясь в плену собственных и заимствованных
научных стереотипов, никак не могут преодолеть инерцию в осмыслении сущности
этих трансформаций, особенно в понимании центральной категории политики и
политической науки — категории власти.
§1. Тоталитаризм и власть: необходимость переосмысления
Возникает существенный вопрос: в какой именно системе понятий и представлений может быть результативным и должен строиться политический анализ посткоммунистической власти?
Представляется, что наиболее продуктивный путь в поиске ответа на него — это переосмысление понятия тоталитаризма как неотъемлемой составляющей более общей проблемы — проблемы власти.
В современной политической теории тоталитаризм трактуется как тип политического режима, политической и общественной системы, которому внутренне присущ всеобъемлющий (тотальный) контроль со стороны власти над обществом и личностью. При этом внимание обычно акцентируется на роли идеологии (эсхатологической и телеологической по своей ориентации и революционной по содержанию), которую правящая элита силой навязывает населению как «единственно верное учение», а также на репрессиях или угрозах их применения, что позволяет власти господствовать над индивидом, над обществом.
Существуют и другие политологические подходы к определению понятия тоталитаризма, его различные теоретические модели. Не прибегая к их детальному анализу, отметим все же их общий, наиболее существенный недостаток — тяготение к опреденной формализованности. Исследуются преимущественно внешние признаки и атрибуты тоталитаризма (в частности, отсутствие политических прав и свобод), а также инструментарий, формы и механизмы контроля над обществом. К тому же в поле зрения исследователей попадают прежде всего классические варианты тоталитаризма, сложившиеся в нынешнем столетии, — коммунистический (сталинский) тоталитаризм, фашизм и национал-социализм.
В то же время фактически обойдены вниманием сущностные признаки и источники всего множества зависимостей индивида от власти, гражданина от государства. Причем имеются в виду не только и не столько идеологические, но и многие другие неэкономические (часто неочевидные, латентные) — социальные, социокультурные, правовые и др., а также экономические многомерные зависимости, характеризующие многообразие форм властных отношений, связанных с принуждением и насилием. В конечном счете ответ на ключевой вопрос в понимании сущности тоталитаризма и тоталитарной власти — является ли человек субъектом властных отношений, или, наоборот, бесправным объектом (пассивным или даже активным) для тех, кто осуществляет власть, — не так прост и однозначен, особенно в контексте новых, чрезвычайно сложных и противоречивых политических изменений, происходящих на исходе ХХ столетия.
§2. Посткоммунистический неототалитаризм: генезис и особенности становления 1
В политической мысли посткоммунистического периода самым устойчивым и расхожим является представление о том, что в общем русле с деградацией и крахом коммунистической идеологии одновременно происходили деградация, делегитимация, а затем и крах коммунистической тоталитарной власти, олицетворявшейся партийно-государственной номенклатурой, коммунистической бюрократией. В контексте этого суждения, на первый взгляд, логичным и убедительным кажется следующее теоретическое построение: «антитоталитарная революция — посттоталитарная власть — посттоталитарное общество».
Иначе говоря, почти аксиоматически утверждается как о свершившемся факте, что тоталитарная власть исчерпала свой потенциал, а потому якобы произошла детоталитаризация государства, социально-политической жизни и в то же время были реализованы или же успешно реализуются принципы организации власти в соответствии с демократическим вектором политического развития: человек — общество — государство (власть).
Однако опыт посткоммунистических преобразований свидетельствует совсем о другом: в посткоммунистических странах (по крайней мере — в большинстве из них) власть номенклатуры никто и никогда в действительности полностью не ликвидировал и не отбирал; сама номенклатура свою власть добровольно никогда и никому полностью не отдавала, а коммунистическая номенклатурная система власти никогда и нигде полностью не исчезала.
Уже достаточно четко наметились определенные тенденции в эволюции посткоммунистической власти в бывших социалистических странах. Обрисуем в самых общих чертах основные особенности этой эволюции.
1. Осуществление «революции сверху», целенаправленное самопреобразование коммунистической тоталитарной власти и, как результат, возникновение новых, однако генетически, сущностно, исторически связанных с прежними типов и видов властных отношений. Важнейшая особенность этих отношений — эволюционная трансформация политической власти в новый тип собственности путем нелегитимного, теневого присвоения и раздела тотально огосударствленной, так называемой общенародной собственности ее фактическим распорядителем — бывшей партийной бюрократией (по инициативе прагматической «реформаторской» ее части).
С середины 80-х годов начались, во-первых, конверсия политической и государственной власти коммунистической номенклатуры в кланово-корпоративную, номенклатурно-капиталистическую экономическую власть, во-вторых — интенсивная концентрация этой новой-старой власти вне контроля общества и, в-третьих — формирование новой посткоммунистической финансовой олигархии. В этом смысле можно констатировать возникновение нового соотношения политики и экономики, а именно: прямое и непосредственное превращение присвоенной собственности в политическую и государственную власть и наоборот. Таким образом, речь идет, в частности, о том, что на протяжении последних приблизительно десяти лет в посткоммунистических странах (за исключением, возможно, некоторых из них) постепенно складывалась самодостаточная, обладающая значительными ресурсами, тоталитарная по своей сути и одновременно отчужденная от большинства общества, мутантная система власти. В ней органично ассимилировалась старая коммунистическая номенклатура (и прагматическая «реформаторская», и ортодоксальная), а впоследствии, с появлением новых, так называемых «оппозиционных» коммунистических партий, — и большая часть номенклатуры неокоммунистической).
2. Криминализация, коррумпированность властных структур, государственного бюрократического аппарата, усиление роли теневой групповой политики, возрастание властных притязаний и влияния на принятие «нужных» политических решений со стороны публично не оформленных центров власти, ее «мафиезация», возникновение феномена так называемой «пятой власти».
Для многих посткоммунистических, в первую очередь постсоветских, стран сегодня характерен уже не просто подкуп государственных чиновников, достигший беспрецедентных масштабов, а превращение коррупции в норму общественно-политического бытия. Де-факто в этих странах в той или иной мере происходит сращивание, возникает симбиоз государственной бюрократии всех уровней, лидеров полутеневого и теневого предпринимательства и иерархов уголовного мира — «теневой номенклатуры»; осуществление на этой основе тотального контроля за распределением и перераспределением государственной собственности и экономических ресурсов («приватизацией»), сферой производства, рынком, внешнеэкономической деятельностью, экономической и социальной политикой в целом.
По сути, политическая власть предстает универсальным товаром, который в зависимости от спроса и предложения имеет ту или иную стоимость. Однако этот товар становится предметом купли-продажи лишь на «черном», закрытом для большинства граждан политическом рынке. Торги на нем монопольно ведут за большую или меньшую часть власти могущественные криминально-номенклатурно-корпоративные кланы.
Наконец, закономерными и привычными стали постепенный выход из «тени» на политическую авансцену и все большее стремление к общественному признанию, публичной, общественной легитимации многих лидеров этих кланов (или их уполномоченных представителей). Они активно потянулись к политике, открыто начали скупать для себя ключевые должности в исполнительных и законодательных, центральных и местных органах власти. Понятно, что в этих условиях провозглашенная официально почти во всем постсоветском мире борьба с коррупцией, с мафией является не более чем проявлением популизма. Реальных или даже хоть сколько-нибудь заметных успехов в этой борьбе пока что нет и, разумеется, в ближайшее время не может быть, ибо это означало бы не что иное, как ликвидацию не только политико-экономических условий, но и самих основ существования нынешней посткоммунистической власти.
3. Учитывая указанные тенденции, кризис, а затем разрушение и падение государственной коммунистической идеологии, вопреки ожиданиям, не стали тем базовым фактором, благодаря которому как будто должно было произойти бесповоротное разрушение самой сущности тоталитарной власти.
На самом деле делегитимация и крах коммунистической политической доктрины не привели к делегитимации и окончательному краху коммунистического тоталитаризма, его разновидностей — от мягкой в Словакии или Болгарии до более жесткой — на просторах бывшего СССР. Более того, коммунистическая номенклатурная власть обнаружила чрезвычайную живучесть, способность адаптироваться, почувствовав еще задолго до падения коммунистической системы слабость политической идеологии марксизма-ленинизма в отношении ее главных функций — тотального контроля и обеспечения легитимности. Именно в этом смысле следует понимать первые альтернативные элементы, так сказать, компенсационные заменители старой доктрины («новое мышление», «приоритет общечеловеческих ценностей» и т.п.), появившиеся в официальной лексике 80-х годов. Таким образом, крах государственной идеологии не застал коммунистическую диктатуру врасплох. Она подготовилась к нему заранее, раньше, чем массы, пережив деидеологизацию.
Без сомнения, сказанное вовсе не значит, будто номенклатура более не ценит легитимизирующего значения политической идеологии как механизма тотального контроля над обществом или, по крайней мере, как существенного препятствия для создания действительно демократических оппозиционных партий, становления реальной контрэлиты. По сути, политическая идеология для номенклатуры — это переменная в системе власти, своеобразная Мета-идеология, в пределах которой осуществляется продуцирование и распространение конгломерата идей, мифов, лозунгов, рассчитанных на конкретную общественно-политическую ситуацию, определенные социокультурные условия.
Посткоммунистическая мета-идеология — это не застывшее идеологическое состояние, а процесс отфильтровывания тех или иных идейно-политических ориентаций, апробация различных взглядов для воссоздания властных отношений в соответствии с тоталитарной моделью зависимостей: «государство (власть) — общество — человек». Она может в достаточно широком диапазоне создавать химеры из «чистых», классических идейно-политических доктрин «-измов» (коммунизма, национализма, фашизма) — а также идеологические гибриды из элементов этих и других, в том числе и демократических политических доктрин (социал-демократической, либеральной и т.д.). Но при любых рекомбинациях посткоммунистическая мета-идеология направлена прежде всего на сохранение и культивирование социальных и националистических утопий — идеологических доминант тоталитаризма.
§2. Геополитические «гены» посткоммунистической власти
Власть, утвердившаяся в странах бывшего коммунистического лагеря, имеет «общелагерное» происхождение и, таким образом, — существенные общие признаки. Тоталитарный и сверхидеологизированный характер предыдущего общественного строя обусловил всестороннюю «коммунизацию», денационализацию политической власти, а жесткая централизация межгосударственных отношений и контроль со стороны Кремля — её фактическую несуверенность, несамостоятельность. Отсуствие на протяжении десятилетий полноценного национального бытия и насильственная социалистическая интеграция воспитали в посткоммунистических странах глубоко эшелонированную компрадорскую правящую прослойку. Конечно, отмеченные общественные мутации на территории СНГ оказались намного более глубокими, чем в Центрально-Восточной Европе или даже в странах Балтии, что и сказывается на логике становления, качественных отличиях и геополитических ориентациях новосозданных режимов.
Жесткая внешняя зависимость и интернационалистская унифицированность политической жизни длительное время в принципе делали невозможной реализацию национальной стратегии развития. Стратегия была монополией Москвы. Так же в условиях упадка «централизующего начала», то есть радикального изменения внешних обстоятельств, для всех стран региона в большинстве случаев вне логики их внутреннего развития (или с ее значительным опережением) реальностью стали суверенитет и независимость.
Закономерно, что резкая и в общем непредвиденная смена государственного статуса наложила особенно тяжелое бремя на власть, не столько руководившую процессом суверенизации, сколько приспосабливавшуюся к нему. И прежде всего это сказывается на ситуации в «евразийском пространстве», где суверенизация произошла главным образом в форме перераспределения власти между центральной и периферийной (республиканской) номенклатурой. Угнетение и уничтожение каких бы то ни было, тем более национальных, элементов гражданского общества в бывшем СССР не оставило ни малейшей ниши для существования конкурентноспособной контрэлиты. Объективные предпосылки для качественного обновления партии власти, которое является залогом национального и социального возрождения, а тем более для перехода к цивилизованной конкуренции альтернативных политических сил тут еще не сложились. Таким образом, при власти в новых независимых государствах прочно удерживаются силы, генетически происходящие из имперского, социал-интернационального прошлого и лишь так или иначе приспосабливающиеся к роли представителей и защитников национальных интересов.
Посткоммунистическая власть, высшая государственная бюрократия постсоветских стран больше всего выиграли от распада СССР и имеют огромные, в том числе материальные, стимулы к патриотизму. Однако речь идет не более чем о негарантированном и далеко не полном совпадении корпоративных и национальных интересов. Как свидетельствует пример Белоруссии, такая власть из-за отсутствия у нее настоящих национальных корней и реальной ответственности перед народом может легко проигнорировать самую идею государсвенности и независимости. Своеобразный динамизм и легкость развития реинтеграционных процессов в рамках СНГ объясняется именно тем, что здесь имеет место не межгосударственное сближение как таковое, а рекомбинация вариантов раздела влияний и взаимоподдержки национальных партий власти, использование ими зарезервированных «евразийских» геополитических механизмов властвования, находящихся вне непосредственного международно-правового регулирования.
В то же время существует более масштабная и рельефная внешняя зависимость посткоммунистической власти: она больше не может оставаться полностью изолированной в международном пространстве и отказываться «работать» в условиях «прозрачности» и свободной конкуренции. Она должна приспосабливаться к определенным стандартам демократии и искать финансовую поддержку высокоразвитых стран. В результате возникает ситуация, когда из-за отсутствия должной ответственности власти перед собственным народом возникает ее внешняя зависимость или даже формальная международная ответственность в отношении самореформирования, обеспечения общедемократических социально-экономических и политических преобразований. Таким образом создается противоречивый баланс, обусловленный непродуктивной геополитической зависимостью в рамках «ближнего зарубежья» и общими императивами цивилизационного развития. Этот баланс в полной мере отражается на общей логике внутриполитической борьбы и продуцирует весьма своеобразные внешнеполитические концепции, объединяющие в разных пропорциях и по разным поводам национализм и интернационализм, патриотизм и проимперский сервилизм. Общим остается отсутствие национально-государственного стержня, готовность без колебаний поступаться национальными интересами, разменивать суверенитет ради укрепления собственной власти.
§3. Неототалитарная парадигма построения государства
В 1991 году Украина подняла свой национальный флаг, не имея реальной политической и экономической программы независимого существования, так же, как и собственной политической философии. И сегодня украинское государство и общество продолжают находиться в неопределенном состоянии. Предметом внутренних дискуссий остаются не только стратегия и приоритеты социально-экономического развития, принципы политического устройства, но даже государственность как таковая. Углубление кризисных явлений, стихийность общественных процессов крайне затрудняют выявление тенденций и ближайших перспектив. «Великая» и «европейская» Украина демонстрирует феномен аморфности политической жизни как с точки зрения содержания, так и с точки зрения ее форм. Эта характеристика относится не только к нынешней руководящей элите (партии власти), но и к тем политическим силам, которые сегодня претендуют на роль реальной альтернативы. В этих условиях поток критики (самой разнообразной по исходным позициям, степени непримиримости и адресатам), поиск виновников и врагов, ставший неотъемлемой чертой украинского политического процесса, являются, за редким исключением, спонтанным проявлением неудовлетворенности и несогласия, импульсивной реакцией на нарастание трудностей, но вовсе не свидетельством действительного понимания существа реальных проблем, возможностей их решения. Саму украинскую власть упомянутые проблемы интересуют лишь в пределах задачи самосохранения.
Украинские проблемы — это вынужденное чужой историей и далекое от естественного, но по-своему логичное сосуществование несовместимого: укоренившихся черт зависимого, провинциального, несамодостаточного — и императива независимого существования; огромных обломков экономического, политического и ментального большевизма — и настоятельной необходимости демократических трансформаций и построения цивилизованного общества. В нормальных условиях государство не может заключать в себе подобные противоречия и оставаться жизнеспособным. Эти противоречия не могут быть гармонизированы, между ними невозможен рациональный компромисс и не может не быть конфликта. При условии естественного самостоятельного развития подобный набор внутренних проблем мог бы сложиться лишь в революционную ситуацию, что аксиоматически предусматривало бы наличие мощной политической и общественно-экономической динамики. Такой динамики украинское общество не унаследовало. Импульс к самостоятельности и построению своего государства оказался нейтральным в общегражданском смысле и не обусловил главного — какой именно должна стать независимая Украина.
Характерной чертой процесса обретения независимости были гиперболизированные надежды на улучшение социально-экономической ситуации, быстрый общественный прогресс. Распространенное отношение к реформам как к делу решенному — один из наиболее стойких и поэтому странных мифов посткоммунистической Украины. Действительно, не было (как нет и сейчас) ни одной политической силы, которая не декларировала бы необходимости реформ. Тем временем приходится констатировать, что ни одной достаточно проработанной программы реформ так и не было предложено. Это относится и к экономике, и к политической сфере и является закономерным следствием внутренней неготовности украинского общества к самоорганизации, к выработке стратегии, которая способствовала бы преодолению унаследованной внутренней дисгармонии.
Такое состояние общества — аномалия, свидетельство его болезни. Неспособность осознать, сформулировать и обеспечить базовые общенациональные интересы — главная причина политической и социально-экономической стагнации, неясных перспектив развития.
Украинскому обществу не хватает прежде всего определенных социальных слоев, которые должны были бы выполнять важные общественные функции. Особенно дает о себе знать политическая слабость, несамостоятельность интеллектуальной элиты, уголовно-номенклатурная природа национального предпринимательства. В результате — слабость, несамостоятельность общедемократического сегмента политического спектра, который подпрягается к контролируемому номенклатурой процессу построения государства. Таким образом, государственному «самострою», ведущемуся партией власти без проекта, утвержденного обществом, нет реальных альтернатив и хоть сколько-нибудь существенного сопротивления. Власть действует в разреженном социально-политическом пространстве и сполна использует это.
Именно неструктурированность, социально-политическая аморфность общества даже в условиях дальнейшего углубления экономического кризиса блокирует любое противодействие и целенаправленное влияние на власть. Эта же причина тормозит становление сколько-нибудь полноценной партийной системы и, таким образом, нормального политического процесса вообще. Отдельные элементы демократии, формально присутствующие, на самом деле не срабатывают и преимущественно вообще остаются невостребованными, их значение, их ценность непонятны значительной части населения. Декоративная украинская демократия чрезвычайно удобна для партии власти и почти бесполезна для масс. А это, в свою очередь, априори дискредитирует демократию реальную.
В пределах СНГ Украина за годы независимости приобрела имидж наиболее стабильного и лишенного серьезных внутренних конфликтов государства. Это «достижение» постоянно фигурирует в программных выступлениях высших руководителей и используется как свидетельство реализации определенной государственной стратегии. Лидеры национально-демократических сил тоже охотно обращаются к идее общественного согласия, которое, дескать, присуще национальной ментальности. Вообще внутренняя стабильность Украины официально приподносится и преимущественно воспринимается как признак «европейскости», цивилизованности и залог успешных общественных преобразований.
В то же время эта стабильность, как свидетельствует опыт последних лет, имеет весьма противоречивый характер и остается одним из факторов, никак практически не влияющих на политическое и экономическое реформировние. Эта стабильность базируется в основном не на отсутствии или урегулированности противоречий и конфликтов, а на сознательном либо «инстинктивном» самоустранении от них. Парадокс заключается в том, что пассивность, индифферентность и инертность украинского общества — как раз и являются основой сегодняшней «стабильности».
Сама государственная власть в Украине не находится в застывшем состоянии. Бывшая высшая партийно-государственная номенклатура, безоговорочно доминировавшая в Украине в 1991 году, присвоила идею суверенизации и полностью сосредоточилась на построении государства «под себя». Национально-демократические силы (прежде всего национальные, а лишь затем демократические) пошли в младшие партнеры к бывшим идейным и политическим противникам, подарив им свои лозунги и значительную часть своего авторитета. Идея украинской государственности начала цементировать политическую систему в неоэтатистском варианте, освящать сверхбюрократизацию, устанавливать своеобразную монополию на патриотизм и в то же время закономерно терять популярность, поддержку «снизу». Дело построения такого государства оказалось привычным и вполне приемлемым также и для «левых» сил всех оттенков, вызвало закономерную «профессиональную» заинтересованность армии управленцев, то есть стало «общеноменклатурным».
Задача возрождения и построения общества была подменена вполне прагматической и непосредственно прибыльной для основных исполнителей программой укрепления государственных структур. Этот процесс концентрирует в себе практически все изменения и противоречия, все реальные сдвиги, наблюдающиеся в стране. В то же время построение государства в таком всеобщем, неототалитарном варианте угнетает зачатки демократических институтов, творческий потенциал нации в целом. Такой вариант национального строительства утвердился еще в первые годы независимости и получает дальнейшее развитие сегодня.
Что касается структуры власти, то ее особенностью является неоднородность при однотипности, целостности; наличие внутренней борьбы и одновременно корпоративность, способность к идейным метаморфозам, компромиссам между носителями различных взглядов и представителями различных группировок. Есть все основания говорить о существовании в Украине разветвленной и крепкой партии власти, способной обслуживать интересы разных отрядов номенклатуры за счет коллективной эксплуатации ресурсов страны. А что касается политических столкновений и стычек, наблюдаемых сегодня в Украине, то они происходят не в связи с кардинальными изменениями в самой системе власти, а скорее в связи с перегруппировкой, ротацией интересов тех или иных подотрядов политической элиты, связанных с процессом перераспределения власти и собственности. Несомненно, что с появлением реальной угрозы этому процессу со стороны новых социальных и политических сил все эти группировки, ныне будто бы враждующие между собой, мгновенно сынтегрируются в единое целое, как это, например, уже случилось в августе-сентябре 1991 года. Однако сейчас такой «угрозы» со стороны общества еще нет.
Именно согласие между блоком государственников, выдвигающих лозунги реформ европейского образца, и теми, кто провозглашает себя приверженцами идей «социальной справедливости», их срастание в единый организм партии власти порождает феномен украинского застойно-трансформационного синкретизма и нового застоя, но уже под национальным флагом.
В таких условиях выработка долгосрочной стратегии, принятие конкретной государственной программы реформ угрожает не столько дестабилизацией общества, сколько дестабилизацией партии власти. В поисках стабильности различные фракции украинского истеблишмента все более теснятся вокруг политического центра, который на сегодня не имеет никакой социальной основы. Тем самым осуществляется сугубо популистский маневр, обреченная на провал попытка совместить несовместимые социально-политические концепции. Популярность идеи особого «третьего пути» и у левых консерваторов, и у официальных реформаторов как раз и отражает их общую боязнь назревших принципиальных изменений, старания избежать необходимых обществу, но рискованных для власти определенности и конкретности.
Партия власти, пользуясь пассивностью общества, крайней слабостью демократических институтов, контролем за системой массовых коммуникаций, построила сложную, но вполне узнаваемую политическую пирамиду, базирующуюся не только на управленческих вертикалях, но и на нагромождении общих обещаний и патриотических призывов. Это фактически самая большая, самая универсальная трастовая компания, эксплуатирующая народное доверие. Её вкладчиками (и в сугубо финансово-экономическом смысле, и в аспекте делегирования своей воли) является всё население страны. Эта компания действует монопольно и бесконтрольно, не выплачивая вот уже почти пять лет никаких дивидендов. Но функционирует она вполне легитимно. Более того ввиду состояния общества, трудно себе представить, что в Украине могли бы появиться качественно иные лидеры. В условиях наличия номинально демократического избирательного механизма, при сохранении зависимости и управляемости значительных слоев населения, его деформированной, тоталитарной политической культуры, Украина закономерно имеет у руля государства то, что имеет.
Очевидными являются дальнейшее дистанцирование власти от граждан, ее бесконтрольность, практическое отсутствие реальной политической конкуренции и ответственности. Украинская парадигма построения государства — это создания государства ради нынешней посткоммунистической власти, вне общества и над ним.
1 См. также: Полохало В. Неототалітарні трансформації посткомуністичної влади в Україні / Політологія посткомунізму. — К.: Політична думка, 1995. — С.155–161.